Шесть ночей на Акрополе
Шрифт:
Стратис почувствовал, как голос густеет у него в горле.
— Я пойду, — сказал Сотирис.
— Останься! — резко крикнул Стратис.
— Вчера в полдень мы сидели в Королевском парке, [164] — сказала Лала. — Она была в таком хорошем настроении. В руках у нее были гвоздики. Она говорила, что вечером поедет к тебе. Я спросила, не пойдем ли мы в конце месяца на Акрополь. Знаешь, полнолуние послезавтра, 31-го. Она ответила таким шутливым тоном: «Занавес на лунный свет! Стратису нужно солнце…». С этим словом она застыла, словно статуя. Я
164
Королевский парк — ныне Национальный парк в центре Афин.
Послышались всхлипывания.
— Спасибо, Лала, — сказал Стратис.
Сотирис поднялся:
— Что говорит госпожа?
— Кера Бильо умерла, Сотирис, — тихо сказал Стратис.
На глазах у старика блеснули слезы.
— Ах, бедняжка! — воскликнул он. — Столько жизни было в ней!
Стратис зажег лампу.
— Хочу попросить тебя об одной услуге, Сотирис, — сказал он. — Помнишь, как ты играл на скрипке накануне того дня, когда она покинула нас?
— Да, кир Стратис.
— Сыграй то же самое, сейчас.
— Но… — начал было Сотирис и посмотрел на Лалу, которая утирала глаза.
— Прошу тебя, — прервал его Стратис.
Сотирис вынул скрипку. Его толстые пальцы дрожали, когда он держал ее. Он провел смычком, издав звук, напоминавший зов дикого зверя.
— Не могу больше, — прорычал он и поднялся.
Стратис проводил его до ограды.
— Береги себя, кир Стратис, — сказал старик. — Знаю я твое горе. Так вот и я начал видеть нераид.
Он ушел. Стратис глубоко вдохнул в себя воздух. Вокруг вопля скрипки вращались благоухания ночи, сводившие его с ума. Он вернулся в дом.
— Ты, должно быть, проголодалась, — сказал он Лале. — Возьми что-нибудь там…
Он указал жестом.
— Можешь спать здесь. Я вернусь утром.
Он поспешно вышел, пошел на берег, упал там на гальку и разрыдался.
Несколько часов пролежал он, вперив взгляд в небо. Звук смычка Сотириса терзал слух. При лунном свете окровавленное пиявками тело снова и снова проходило перед ним, приближалось к нему и исчезало. Он повернулся лицом вниз. Брал камушки. Поначалу камушки помогали. Затем стали жечь. Все. Он подошел к морю, намочил голову и, пошатываясь, вернулся на рассвете домой.
В доме он зажег свечу. Лала спала. Пустой стакан стоял рядом с ней. На ее запрокинутом кверху лице было выражение уверенного спокойствия. «Лучше это, чем безумие», — подумал он и потянул простыню. Его глаза тускло блуждали по обнаженному телу, дышавшему на кровати, которую он приготовил для погребенного существа. Взгляд остановился на сильной груди. «Странно: Лала называет это „сосками“, а Бильо ни разу не произнесла этого слова». Он чувствовал головокружение. Ему показалось, что волчата находятся там, покрытые снегом. Снега становилось все больше. Он прошептал: «Бильо должна была находиться здесь. Бильо должна была дышать здесь». Он протянул руки. Взвился звук скрипки, и колени его подогнулись. Он рухнул вниз, на плиты, в топком оцепенении.
Было уже больше девяти, когда Лала проснулась. Она пошла и умылась из колодца.
— Думаю,
— Да, я готова.
Он начал собирать свои вещи.
—= Вещи Саломеи я уже приготовила, — сказала Лала.
Это имя прозвучало необычным звоном. Последней вещью, которую он держал, был томик Гомера.
— Знаешь, что я читал, когда ты пришла?
Лала посмотрела на него.
— «Они миновали теченье Океана, миновали Белую Скалу, миновали врата Гелиоса и сонм сновидений…» [165]
165
«Одиссея», XXIV, 11–12.
— Кто миновал?
— Души умерших.
Он бросил книгу в чемодан.
— Я предпочел бы не оставаться здесь, — сказал он.
— Я отдохнула, Стратис. Если хочешь, пойду с тобой.
На окне зеленел базилик. Стратис вдохнул его запах, погладил его и оторвал веточку.
— Пошли, — сказал он. — Это — единственное живое, что останется здесь.
Они дошли до Сожженной Скалы, не проронив ни слова. То тут, то там на песке валялись выброшенные морем обломки дерева и корни. Стратис поднял один корень и, рассматривая его, сказал:
— Еще вчера он был в море, но солнце уже высушило его.
— Но ведь солнце жжет, — сказала Лала. — Солнце, как странно…
Она оборвала фразу и добавила:
— Прости.
— Говори, Лала, говори. Меня это не беспокоит, — сказал Стратис. — Она была здесь со мной неделю назад.
Он посмотрел на стены высокой открытой пещеры. У основания ее кое-где виднелись остатки былых костров. По стенам шли бороздами жилы, то потемневшие, то белые, словно молоко.
— Вчера душа ее пронеслась над водой, миновала Белую Скалу и теперь стучится во врата солнца…
Он почувствовал, что глаза причиняют ему боль и толкают к выходу, которого он искал, слепой, словно летучая мышь в бурном потоке лучей.
Он нагнулся, собрал корни и сухие ветви, аккуратно сложил их и водрузил на вершине веточку базилика.
— Может быть, этот листик будет ждать ее там, в сонме сновидений, куда она вот-вот явится.
Он стал искать огня. Сидя на земле, Лала спросила:
— Что ты хочешь сделать?
— Поджечь.
Судорожно, словно преследуемая кем-то, она поискала у себя в сумке и нашла коробку спичек. Стратис наклонился, чтобы взять их. Ее волосы падали низко на шею. Он погладил их. Кожа у нее была теплая. В глазах у нее отражался испуг дикого зверя. Сердце ее стучало. «Еще стучит», — подумал он.
— Что ты хочешь сделать? — снова спросила она.
Он не ответил, зажег огонь и смотрел, как зеленые листики корчатся и чернеют. Лала придвинулась очень близко к огню. Он схватил ее за волосы и оттащил.
— Брось меня в костер Бильо, чего ты ждешь?! — закричала она.
Море открывало и снова закрывало бесчисленное множество разбитых стекол. Птичка торопливо порхала перед ним. «Она вот-вот явится… Может быть, уже явилась». Память его переполнило благоухание мастикового дерева, благоухание орехового дерева и две неразрывно обнявшиеся женщины. Тогда, словно меч архангела, ударил его звук смычка, и он бросился в море.