Шесть рассказов
Шрифт:
Тогда Тамаэ еще училась в гимназии. Правда, они совсем не учились, вместо занятий они всей гимназией должны были работать на заводе. Такая жизнь пришлась Тамаэ не по душе. И вот, когда до конца ученья оставался всего год, она бросила гимназию и, не сказав ни слова матери, устроилась официанткой в столовую при вокзале Уэно. Тут она и познакомилась с Мацудани — он работал, кажется, поваром, —- и они стали встречаться в номерах, невдалеке от вокзала. Кончилось тем, что Тамаэ забеременела. Она была тогда еще молода и неопытна; целых пять месяцев она не догадывалась о своем положении. И лишь когда Мацудани обратил внимание на ее фигуру, она забеспокоилась и почувствовала, что в организме у нее что-то изменилось.
И все же тогда
Только потом, когда Тамаэ ушла из дому и стала жить с Мацудани в гостинице, она вдруг поняла, что жизнь ее складывается не так, как ей бы хотелось, и на нее напала тоска.
В восемнадцатую весну своей жизни в маленьком родильном доме на Мацубате Тамаэ родила девочку. Она еще лежала в больнице, когда Мацудани, даже не посоветовавшись с ней, отдал ребенка в чужую семью, в маленький городок Одзи. Тогда, по молодости лет, Тамаэ еще не чувствовала материнской привязанности к дочке, и все-таки ей было жаль ребенка, попавшего в чужие руки. Но она ничего не могла поделать, ведь с родными она не жила, и у нее не было даже продовольственных карточек. А Мацудани, хоть редко, но приносил ей добытые где-то продукты.
С тех пор как родился ребенок, ей стало еще тоскливее. Скучно целыми днями валяться в одиночестве и ждать, когда явится с работы Мацудани. И однажды она решилась: вышла на улицу и отправилась к посреднику по найму прислуги, жившему как раз неподалеку. Там она познакомилась с женщиной, которая назвалась хозяйкой гостиницы в Атами. Эта особа так ловко расхвалила Тамаэ жизнь на юге, которую-де и сравнить нельзя с убогим существованием на родине, что Тамаэ тут же решила уехать. Женщина дала ей денег на сборы — две с половиной тысячи иен. Тысячу иен Тамаэ отослала матери, другую тысячу оставила в номере гостиницы для Мацудани. И вот, ни с кем не посоветовавшись, вместе с пятью женщинами, завербованными, как и она, Тамаэ выехала в Хиросиму.
У каждой из этих женщин была своя горькая судьба, и каждая хотела рассказать другим историю своей жизни. И в течение трех недель плавания от Хиросимы до Борнео Тамаэ поневоле по нескольку раз выслушивала печальные рассказы своих спутниц. Она была среди них самой молодой, а самой старшей еще не исполнилось и тридцати. Всего их было восемь человек: хозяйка Фукуи, шесть завербованных женщин и прибывший за ними с Борнео мужчина в черных очках, по имени Саката.
Чем дальше на юг, тем жарче становилось на море, женщины томились от однообразной жизни и духоты корабельного трюма. Судно считалось санитарным, посторонних на нем возить не полагалось, поэтому Тамаз с другими женщинами должна была целыми днями прятаться в трюме. По той же причине их участь разделяло несколько солдат. Перед тем как выйти на палубу, пассажиры по очереди облачались в измятый, чем-то испачканный больничный халат. По ночам на корабле загорались красные бортовые огни — опознавательные знаки санитарного судна. С утра до позднего вечера Тамаз валялась в трюме на грязном одеяле и все время читала журналы. Когда читать становилось невмоготу, она вытаскивала из вещевого мешка какую-нибудь еду и принималась лениво жевать, а когда и это занятие надоедало — закрывала глаза и отдавалась воспоминаниям о покинутом ребенке и о Мацудани...
Сейчас он, наверное, еще разыскивает ее. Глаза Тамаз под сомкнутыми ресницами наполняются слезами. Ей уже хочется немедленно вернуться, чтобы снова хоть раз посмотреть на родной Токио...
Два года, по условиям контракта, предстояло Тамаз работать на Борнео, и она гадала: как встретит ее Мацудани, когда пройдут эти два года и она снова вернется к нему. Бедный Мацудани, он все беспокоился, что его мобилизуют и пошлют на фронт, он говорил, что непременно дезертирует, но когда однажды Тамаз спросила, как же он тогда проживет без продовольственных карточек, Мацудани горько улыбнулся и махнул рукой: «Да, нам негде укрыться
Четыре месяца, проведенные на острове, тянулись долго, дни текли однообразно, не будорожа сознания, и жизнь на родине уже казалась Тамаз каким-то давно виденным сном. Первые дни после приезда на Борнео она испытывала нестерпимые угрызения совести. На деле все оказалось не так, как ей сулили в Токио: здесь, оказывается, нуждались не в ее крепких руках, а в ее молодом теле. Ее поселили в доме, где в каждой комнате пол был покрыт дешевой циновкой и стоял грубо окрашенный столик. Для старших офицеров, приезжающих на Борнео, было оборудовано что-то вроде японской гостиной с ее обязательной принадлежностью — широкой нишей токонома. В ней на стене висела картина с изображением Фудзиямы, а рядом стояла скульптура, напоминающая химеру. Скудная обстановка японских комнат здесь, в тропиках, выглядела особенно убого.
Когда массажистка яванка закончила процедуру, Тамаэ прошла в яванскую купальню «Мандэ» и несколько раз облилась теплой водой. В этом доме, где, казалось, нет ни утра, ни ночи, беспрерывно толпились офицеры, солдаты и вольнонаемные армейские служащие.
Уже несколько раз за Тамаэ приходил слуга. Черт знает что, при такой работе двух лет не выдержишь! Она нехотя села перед зеркалом — надо же хоть накраситься. В последнее время у Тамаэ работы действительно прибавилось; виновата в этом была Сумико, ее соседка по комнате, которая вот уже неделю как сказалась больной, заперлась в комнате и к гостям не выходила. Вот и сейчас она давно уже сидит на темной веранде и, задумавшись, отгоняет комаров яванским веером кинпасс, сделанным из листьев кокосовой пальмы. Но как только Тамаэ уселась перед зеркалом, Сумико вошла в комнату и сказала:
— Не хочешь ли освежиться, покататься на тан-багане?
Приток Барито у устья реки превращает город Банджермасин в подобие треугольного острова, а река Мартапура течет по его центру. В любое время по реке снуют лодки, их беспрестанное мелькание напоминает поток такси на улицах довоенного Токио, и желающий прокатиться всегда может выбрать лодку по вкусу.
— Может быть легче станет, если побудем на речном ветерке.
— Ну и снова попадет. Не самовольничайте, скажут, вы на фронте.
— Да не обращай ты внимания на эту болтовню. Сами-то они делают все, что вздумается.
У Сумико длинная яванская юбка-саронг, а грудь стягивает белая крахмальная блузка. Ее губы что-то очень припухли, и цвет у них какой-то нездоровый. А на лице разлита грусть. Но, может быть, это так кажется из-за плохого освещения. Только глаза Сумико блестят, словно от слез, отчетливо выделяясь на бледном лице.
Тамаэ в одной сорочке уселась на джутовую циновку и закурила сигарету. Ее лицо оживилось, что-то волнует ее душу. Она выглядит года на два старше своих лет — как-никак, а условия жизни изменились, да и манера одеваться стала иной. Теперь она подстать всем этим женщинам, которые развлечение мужчин сделали своей профессией. Но вот Тамаэ облачилась в черное накрахмаленное кимоно, приколола к волосам белый, пряно пахнущий цветок бун-га, купленный на базаре служанкой, и глянула в зеркало. Теперь снова она казалась себе очень привлекательной.
— Послушай, ну давай сходим на реку хоть ненадолго. Ведь темно, никто не увидит, — попросила опять Сумико.
— Прямо не знаю, что делать... Ма-чян сейчас должен прийти.
— Да подождет твой Ма-чян. Уж очень тоскливо бродить одной, составь компанию, ненадолго же... Ведь мы и сюда приехали вместе, и погибнуть могли...
— Ну хорошо, хорошо...
Подруги сунули ноги в сандалии и спустились в сад. Небо совсем потемнело, и силуэты пальм, едва выступавшие на его фоне, безжалостно напоминали женщинам о том, как далеко они от родной земли. Уже начался прилив, и дорожка у берега была залита водой; поэтому идти пришлось по травянистому пригорку, едва возвышающемуся над потоком.