Шесть зим и одно лето
Шрифт:
Сейчас, в чужом бараке, среди полуголых мужчин, жадно на нее глядящих, Лариса вдруг вспомнила слова старосты. Она была одета в свое казенное темносерое негнущееся платье и телогрейку. Даже ватные брюки и бахилы были на ней. Она не помнила, когда и как оделась и почему в руке оказались зажаты белые трикотажные трусики, разорванные почти пополам и запачканные свежей кровью…
Среди гробового молчания окружавших ее мужчин она попыталась подняться, но силы снова оставили ее — она легла на спину.
И тут, как по волшебству, перед ней возник черный от
Лариса еще не успела сообразить, что случилось, как вокруг раздался хохот множества мужских глоток. Пустой котелок выпал из грязных пальцев мальчика-педераста и покатился по полу, остатки каши серыми ошметками налипали на края нар, на колени и пальцы тех, кто хотел рассмотреть представление поближе. Сопровождаемая неистовым хохотом, Лариса, держась за стенки, прошла вдоль всего барака, с трудом отворила наружную дверь и почти упала в подставленные руки надзирателя — старшины Гузина.
— Эк, налопалась! — свирепо произнес он и, взяв Ларису за шиворот, толкнул ее к другому надзирателю — старику Нефедову. Его лицо и лицо Ларисы на секунду оказались совсем рядом.
— Она не пьяная, — сказал Нефедов, — только, похоже, не в себе.
— Сознавайся, сука! — не слушая его, спрашивал Гузин и тряс Ларису за плечо. — С кем пила? Кто поил?
— Да не пьяная она! — уже тверже повторил Нефедов. — Похоже, тут надругались над ей, а потом выкинули. Это все Щербатый энтот проклятый! Скольких бабенок замордовал. Гнать бы его на етап!
— Не твое дело! — свирепо заорал Гузин. — Когда надо, тогда и отправят! — Из барака, как тараканы, разбегались зэки, поймать хоть одного Гузин даже не рассчитывал, и гнев его обратился на старика Нефедова: — Веди в карцер! — он грязно выругался. — Да из надзорки людей покличь, зараз шмон будем делать, они тут целый шалман устроили!
— Ах ты, беда какая! — жалостливо глядя на Ларису, говорил Нефедов. — Идтить-то можешь?
Она отвалилась от калитки, возле которой стояла, прислонясь к ней, и, шатаясь, побрела впереди Нефедова. Сначала она не понимала, куда идет, потом сознание стало проясняться. Позади она услышала жаркий шепот Оксаны и бубнящий старческий голос Нефедова.
— Куда ж ты ее, Никодимыч? — говорила жалостливо Оксана. — Видишь, в чем душа держится! Отпусти! Вот тут… тебе наши бабы табачку посылочного собрали.
«Как странно, — подумала Лариса, — Оксана, когда очень волнуется, говорит совсем без украинского акцента».
— Да я бы и так…
Пока они сговаривались, Лариса ушла далеко вперед и завернула за угол крайнего барака. И увидела вышку. По форме она была точь-в-точь такая, как возле их дома на заставе в Средней Азии, и Лариса ее не боялась. Она вообще не боялась этих вышек — ведь они ей напоминали детство!
И она пошла к этой вышке напрямик, к той самой колючке, которая была натянута на низкие столбики. Запретка… Для нее она не была запретной никогда — ведь Лариса не собиралась бежать из лагеря, она ждала, что ее освободят, — не могут же они, в самом деле, считать ее отца врагом народа!
Она шла прямо к вышке, и силы ее с каждым шагом как будто прибывали. Под шатровой деревянной четырехскатной крышей на высоте пяти метров было темно, но она видела крохотный огонек папиросы. И еще она слышала пение. Пел молодой киргиз, она разобрала некоторые слова. Да, это та самая пограничная вышка, и на ней — пограничник, подчиненный ее отца!
Она легко перешагнула низко натянутую проволоку и по вспаханной земле запретки пошла к вышке.
И услыхала всполошенный крик надзирателя Нефедова:
— Куда ты, чумовая?! Назад! Назад!
Пение на вышке прекратилось, клацнул затвор карабина.
— Ложи-ись!! — что есть силы закричал Нефедов и сам зачем-то упал на землю.
Сорвав с головы белый платок, Оксана на бегу размахивала им над головой и кричала:
— Не тронь ее! Не стреляй! Миленький хлопчик, прошу тебя!
Он выстрелил без предупреждения. По уставу. А поскольку нарушительница запретки была в нескольких шагах от бревенчатой стойки вышки, то получилось — в упор. Сверху он видел, как кто-то упал лицом в землю, потом медленно перевернулся на спину. Для верности сын киргизского народа и послушный служака выстрелил еще раз…
Хоронили Ларису как остальных — раздетой догола с биркой на большом пальце левой ноги. Из мертвецкой, куда она попала после запретки, ее вывезли на телеге вместе с двумя то ли подростками, то ли дистрофиками-мужчинами. На вахте дежурный надзиратель еще раз обыскал телегу — железной пикой ткнул по разу каждого покойника, перевернул на спину, — бывает, под мертвыми притаится живой беглец, — махнул рукой вознице.
Ров, куда до весны, чтобы каждый раз не закапывать, сбрасывали покойников, находился далеко за поселком, позади свалки, возле небольшой рощицы. Развернув лошадь, возница-бесконвойник подпятил телегу к краю обрыва и отвернул передок. Оставалось только слегка приподнять плечом край телеги — и мертвецы, как головешки, сами покатятся вниз. Однако вместо этого он расстегнул на груди бушлат, достал из-за пазухи помятый, сшитый из красных лоскутов цветок на проволочной ножке и деловито прикрепил его к ноге той, которая казалась ему женщиной. Потом подумал, отвязал снова и привязал его уже к руке убитой — привязывать рядом с биркой показалось ему неправильным.