Шестая Бастионная
Шрифт:
Разговор. Солидный Вова Игнатьев убеждает Леню Левакова:
– Этот дождь не кончится до ночи.
– Кончится, – тихо говорит Леня. – Видишь, просвет? Скоро будет солнце и даже радуга будет.
– Никакой радуги…
– Ну, ладно, – сказал он. – Ну, пусть. Хорошо… А если кончится дождь, и засветит солнце, и будет радуга, тогда пойдем в лес?
Он отчаянно надеется, верит, что ни дождь, ни солнце не обманут его и радуга встанет. Она вырастет на востоке, как громадные ворота, и тогда мы отправимся в лесной поход…
…Мы приходим
И так далее… Простите меня за сумбур этих строчек. Для себя я здесь вижу все-таки некоторую закономерность. Больше всего записей о ребятах. Такая уж профессия: ловить черты быстрой ребячьей жизни, мелькание мальчишечьих и девчоночьих характеров, их слова, поступки, неожиданные мысли… Что-то войдет в будущие книжки. Что-то навсегда останется в торопливых строчках полустершегося карандаша.
И среди этих строчек то и дело мысли о море… Тянет оно к себе.
Каравеллы у Дмитрова – как упрек: «Что-то долго ты не был в Севастополе…»
И застывшая смола в подмосковном лесу – как морская звезда…
Это я наугад перелистал две голубые тетради шестьдесят третьего – шестьдесят четвертого годов (их липкие клеенчатые обложки с треском отклеились друг от друга).
Каждая запись – как первое колечко в тонкой цепи. Потянул – и пошли воспоминания. О разных людях и городах. И все-таки больше всего о Севастополе.
«5 ноября 63 г.
Улица Сергеева-Ценского – просто лестница. Двое мальчишек лет семи козыряют морякам и просят «звездочку, конфетку или яблоко». В их представлении это вполне порядочное дело, все закономерно: моряки – большие, добрые люди, просто полубоги, они все понимают и все могут…»
Я отчетливо помню этот солнечный, тихий день больше двадцати лет назад – он пришел ясный, почти летний, после холодных дождей. Я жил тогда недалеко от Севастопольской ГРЭС, у приятеля, в тихой улочке на высоком берегу Северной бухты. Несколько суток я провалялся с непонятной какой-то лихорадкой и теперь впервые после болезни приехал в город.
Солнечное тепло было как подарок. И как подарок – эта забавная сценка с мальчишками. Один – в матросской курточке, большущих не по росту брюках и детской бескозырке, круглощекий и большеухий. Второй – в рыжем лыжном костюме, худенький, веснушчатый и сдержанно-решительный.
Они совсем не походили на хитрых попрошаек. Их, по-моему, не так уж привлекала сама «добыча». Главное было убедиться в доброте самых лучших людей на свете – моряков (на штатских прохожих мальчишки не обращали внимания).
Ладони вскинуты к бескозырке и курчавой голове.
– Здрасте! Дядя, у вас есть конфетка?
– Или звездочка?
У матросов растерянные лица. Потом кто-то смеется, дарит значок, огрызок карандаша. Малыши сияют. Молоденький мичман с блестящим кортиком
Оттуда, с улицы Сергеева-Ценского, я поехал в Херсонес. Он был тогда тих и пустынен.
«В сухой траве у древней колонны затрещал поздний, осенний кузнечик… Под ногами хрустят ракушки и черепки. Насупленный, сердитый мальчик ходит и что-то подбирает с земли. На нем спортивные штаны, надетые наоборот – задний карман спереди, чтобы удобнее складывать находки. Подобрал какую-то вещицу, повертел, отбросил. Я подождал и поднял ее. Цоколь большой лампы. Черная надпись: «600 вт. Цоколем вниз». Наверно, от фонаря решетчатого створного маяка, что на обрыве…
Ветер от берега, и волны пологие, без гребней. В Карантинной бухте плеск волн похож на шум беспрерывно льющейся звонкой воды…
Волны обтачивают камни и придают им удивительные формы. Изъеденный морем белый камень похож на выбеленный солнцем лошадиный череп.
Развалины и скалы. Часто непонятно, где кончается каменная кладка древних стен и начинается дикая порода ракушечника и песчаника. Блестят перламутровые осколки мидий, мелкие обломки костей, обточенные, как голыши…
Круглые впадины на каменных площадках похожи на следы громадных зверей. Скалы желтые и серовато-белые, а во впадинах сочная трава – маленькие оазисы. Трава в каждой впадине разная; в одной на длинных стеблях мелкие, частые листики, сложенные в звездочки; в другой – травка обыкновенная, как в старом городском дворе (та, которую козы щиплют). А на склонах холмов, под которыми скрыты древние дома и храмы, – солнечная россыпь сурепки и поздних одуванчиков…
И еще удивительная трава: мясистые листики с шипами, словно крошечные кактусы. Маленькая Мексика на черноморских скалах. Эти листики с шипами осторожно выкапывает и кладет в передник загорелая старушка…
У каменного забора, на лужайке, окруженной зарослями дрока, сошлись рыжий теленок и огненно-оранжевый петух. Нос к носу. Внимательно и удивленно разглядывают друг друга…
Внизу, недалеко от каменистого пляжа под колоколом, рыбаки ставят сети на кефаль. У берега мотобот со шлюпкой на буксире… Девочка в синей шерстяной кофте до колен принесла обед отцу. Здесь работает рыбацкая артель…
Мотобот стрекочет очень звонко, будто большой кузнечик. При таком звуке мне почему-то вспоминаются сухие стрекозиные крылья, которые блестят на солнце…»
Такой вот был этот день. Ничего тогда не случилось, но сейчас он вспоминается, как тихий праздник.
А потом – отрывистая запись о вечере:
«Черная вода Севастопольского рейда. Катер проходил почти под самыми нависшими носами кораблей. На них – редкие огоньки…
Мальчик и кот. Окошко в домике над обрывом.