Шестьдесят рассказов
Шрифт:
В самом деле, откуда-то, непонятно, с какой стороны, Доносился глухой шум, вернее, шорох.
— Прошу прощения, ничего страшного, это песок, проклятый песок, наш постоянный враг, — продолжал, видимо успокоившись, Леклерк. — Так вот, говорят, что цари, прежде чем отправиться на войну, спрашивали у этой статуи совета… Она была вроде оракула… Если статуя оставалась неподвижной, значит, ответ был отрицательный… Если она шевелила головой, это выражало одобрение… Иногда эти статуи говорили… Кто знает, какой у них был голос… Его могли вынести только цари, монархи… Потому что они
Леклерк, замолчав, обернулся: а вдруг он допустил бестактность, сказал не совсем то, что нужно? Но граф Мандранико с неожиданным интересом уставился на истукана и кончиком трости ткнул в порфировый постамент, словно желая проверить его прочность.
— …начит цаодили… шивать… вета… ми? — наконец спросил он недоверчивым тоном.
— Господин граф интересуется, приходили ли цари спрашивать совета сами, — перевел барон, догадываясь, что Леклерк не понял ни слова.
— Вот именно, — с довольным видом подтвердил археолог, — бог Тот, во всяком случае так утверждают, отвечал… А вот здесь, в глубине, стена, о которой я вам говорил… Вы первые видите ее…
И Леклерк, сделав широкий, немного театральный жест рукой, вновь замер, к чему-то прислушиваясь.
Все невольно умолкли. Вокруг вновь послышалось таинственное шуршание, какой-то странный шорох, точно минувшие века медленно осаждали раскопанное погребение, пытаясь опять засыпать его песком.
Солнечные лучи, падавшие прежде косо, спускались теперь почти отвесно, параллельно ребрам колонн и пилонов, но стали не так ослепительно ярки, как будто небо затянуло облаками.
Не успел Леклерк начать объяснения, как барон поднес руку к самым глазам и посмотрел на часы: половина одиннадцатого. Жара становилась невыносимой.
— Быть может, я вас немного задержал, господа? — любезно спросил Леклерк. — Я распорядился приготовить завтрак к половине двенадцатого…
— Завтрак? — обращаясь к Фантину, переспросил граф довольно сухо и наконец-то вполне отчетливо. — Но ведь нам в одиннадцать надо ехать… самое позднее, самое позднее…
— Значит, вы не окажете мне чести? — огорченно спросил Леклерк.
Барон облек отказ в возможно более дипломатическую форму:
— Мы вам поистине благодарны… глубоко тронуты… но ранее принятые обязательства…
Египтолог неохотно сократил свои объяснения, пропуская многие в высшей степени важные и дорогие его сердцу подробности. И вот прежним путем все двинулись назад. Солнце скрылось, небо заволокло красноватой мглой, раскаленное марево неподвижно застыло, словно перед какой-то страшной катастрофой.
Вдруг граф прошептал что-то Фантину, и тот, оставив его, пошел вперед. Леклерк, полагая, что старик хочет на минуту задержаться, тоже прибавил шаг и вслед за Фантином направился к выходу. Граф остался один среди древних статуй.
Выйдя из храма, Леклерк остановился и поглядел на небо: какого странного оно было цвета! В эту минуту на руку ему упала капля — пошел дождь.
— Дождь! — воскликнул он. — Вот уже три года, как здесь не было дождя, ни капли влаги… В далекие времена это считалось дурным предзнаменованием. Если шел дождь, фараоны откладывали походы, не начинали никакого
Леклерк обернулся, чтобы сообщить удивительную новость графу. Но граф Мандранико еще не вышел из храма: он стоял перед статуей Тота и что-то говорил. Голос его не долетал до Леклерка, но археолог отчетливо видел, что граф забавно, точно черепаха, открывает и закрывает рот.
Разговаривал ли граф сам с собой? Или действительно вопрошал божество, подобно древним фараонам? Но о чем? Для него не было больше ни войн, которые он мог бы вести, ни законов, которые он мог обнародовать, ни планов на будущее, ему даже не о чем было мечтать. Королевство его осталось далеко за морями и было для него навсегда потеряно. Все хорошее и все плохое в жизни исчерпано до конца. Он мог рассчитывать только на какие-то несколько лишних месяцев или лет жизни — последний короткий отрезок долгого пути. Откуда же эта настойчивость, как осмеливается он испытывать терпение богов? Или он совсем выжил из ума — просто забыл обо всем случившемся и вообразил, что живет в добрые старые времена? А может, он вздумал пошутить? Нет, вряд ли — не тот он человек.
— Господин граф! — окликнул его Леклерк, внезапно охваченный смутным беспокойством. — Господин граф, мы здесь… Пошел дождь…
Слишком поздно. Внутри храма раздался ужасающий грохот. Леклерк побледнел, барон Фантин инстинктивно отступил на шаг, у молодого человека выпал из рук белый портфель. Неожиданно дождь прекратился.
Грохот, раздавшийся в храме бога Тота, напоминал стук катящихся деревянных бревен или зловещий бой барабанов. А потом он перешел в хриплый вой, в котором чудились какие-то невнятные слова, слышались душераздирающие жалобные вопли сродни крикам разрешающихся от бремени верблюдиц. Кровь стыла в жилах от этих звуков.
Граф Мандранико стоял, уставившись прямо перед собой. Он, по-видимому, не собирался бежать, ни на йоту не сдвинулся с места. Божество, казалось, скалило зубы: обломки его клюва свирепо открывались и закрывались, и это выглядело особенно страшно, потому что туловище статуи было недвижимо, безжизненно. Из клюва исходил голос.
Истукан говорил. Его глухие проклятия — ибо издаваемые им звуки казались именно проклятиями — зловеще разносились в тишине храма.
Леклерк был не в силах двинуться — сердце его сжимал смертельный ужас. А что же граф? Как он это выносит? Но быть может… ведь он тоже монарх, не потому ли не боится он испепеляющего глагола богов, как и погребенные здесь фараоны?
Голос, то усиливаясь, то затихая, перешел теперь в бормотание и постепенно умолк; наступила гнетущая тишина. Только тогда старый граф встрепенулся и пошел осторожными шажками к застывшему в ужасе Леклерку. Кивая в знак одобрения, старик говорил:
— Изумительно… Поистине гениально… жаль, что пружина, наверное, сломалась адо… лать… том… щение…
На этот раз барон, однако, не поспешил прийти на помощь, и последние слова, которые пролепетал старый граф, так и остались без перевода. Барон тоже хранил молчание; и его изумил этот черствый старик, глухой к тайнам жизни и такой жалкий: он даже не понял, что с ним говорило божество.