Шестеро
Шрифт:
– Сашка! – кричит ему Калимбеков. – Иди сюда, Сашка!
Калимбеков заглядывает за трактор.
– Не надо обижаться, свои люди… – Он берет Сашку за руку и тащит к трактористам.
Сашка упирается, но идет, отвертывая лицо. Калимбеков присаживается перед Сашкой на корточки, смешно разводит руками:
– Ах, какой обидчивый! А говорил ты правильно, хорошо говорил. Все помнишь, что в школе учил. Молодец, Сашка!
Трактористы смеются дружелюбно, сердечно, и Сашка больше не сердится, вместе со всеми возится у машины, откручивая нижнюю пробку картера. Теперь трактористы молчаливы, сосредоточенны;
– Завелся, подлец! Новый он и есть новый! Вспотел весь дизель-то.
– Гудит, голубчик, гремит…
– А голос ничего, поет, как соловей-пташечка.
– Ну, ладно, друзья-товарищи! Теперь и перекусить можно.
Веселой гурьбой идут трактористы к брезенту, к костру, возле которого сидит закутанный в тулуп Гулин, сверкает улыбкой. Старший Захаренко и Свирин приносят еду, Сашка, покраснев, высыпает на брезент содержимое туго набитого мешка.
– Тут вот… Я ей говорю, не толкай чепуху разную, а она: пригодится…
Глядят трактористы на Сашкино угощенье и крутят носами от удовольствия: дурень этот Сашка! – пряники, халва, конфеты, белый домашний хлеб. Только подавай, все уметут да еще попросят добавки! Младший Захаренко откусывает кусок домашнего пряника, жует на передних зубах, причмокивает от удовольствия.
– Сладкий! Жинка, что ли, спекла?
Сашка от неожиданности раскрывает рот, еще больше краснеет.
– Какая жинка? – протестует он. – Я неженатый!
– Ну-у! – удивляется младший Захаренко. – Я думал, наоборот… – И, помолчав, завистливо вздыхает. – Женатым завсегда лучше. Мы вот с Семеном холостяки…
– Не горюй, женим! – хохочет Гулин. – Вот придем домой, такую тебе кралю оторвем, закачаешься. Я тут недавно одну видал. Тут так, тут эдак, ты небось таких и не видел?
Взрывается на берегу Улу-Гая хохот трактористов, гулко отдается в прибрежных тальниках, раскатывается эхом. Обо всем забывают трактористы: о еде, о тайге, о том, что сидят на берегу небольшой реки рядом с шестидесятой параллелью.
Калимбеков подходит к Гулину и протягивает ему газетный сверток.
– Тебе, Гулина. Сами не употребляем. На всякий случай берем.
Гулин развертывает газету – блестит стекло, этикетка. Он торжественно ставит на брезент чекушку водки. Затем Гулин выпивает из горлышка всю водку и жадно набрасывается на еду. Полчаса проходит в молчании – все едят. Потом устало откидываются на брезент: только сейчас чувствуются бессонные ночи, напряжение.
Гулину весело. С новой силой радость мягко и трепетно заливает грудь, бьется рядом с сердцем. Он видит, как почтительно, с уважением относятся к нему товарищи, ловит красноречивый взгляд Саши, и ему хочется снова сделать еще что-нибудь выдающееся, интересное.
Между тем уже переваливает за полдень. Солнце опять уходит за серую морочь, светлым пятном отметив, что оно еще над тайгой. Голые осины уныло тянут вверх тонкие ветви, стучат ими. Ворона садится на одну из осин, ветка прогибается, скрипит; ворона переступает
– Надо собираться, – говорит Гулин, поднимаясь. – Время не ждет!
Он повертывается к старшему Захаренко:
– Вы, братцы дорогие, давайте поосторожней! Мы за вас больше машину из воды таскать не будем! Понятно?
– Понятно!.. Тракторы идут на север.
10
Перевалив Улу-Гай, тракторы вошли в глухую тайгу. По узенькой пешеходной тропинке, плотно отгороженной соснами от ветра, шли спокойно и ходко. В мерно покачивающейся кабине пахнет мазутом и краской, неярко светят лампочки на щитке. Сашка управляет машиной легко, почти не задумываясь.
Живы еще, свежи впечатления от перехода через Улу-Гай. Сильнее всего восхищение Гулиным. «Герой!» – думает Сашка и завидует лихому трактористу, его ладному мускулистому телу, широкой улыбке, манере держать себя – уверенной, немного покровительственной. Он, Сашка, не такой – он часто смущается, краснеет, на людях забивается подальше в угол. Правда, потом, когда Сашка остается один и вспоминает поведение других, ему кажется, что он бы все сделал лучше – и сказал бы не так, и повернулся бы по-другому, и смеялся бы тише, сдержанней. Он клялся, что следующий раз поступит именно так, но, когда этот следующий раз приходил, повторялось старое – забивался в угол.
Бывали случаи, когда Сашка развертывался вовсю – становился сам не свой, необычный. Это случалось тогда, когда кто-нибудь из присутствующих вызывал у него восхищение. Тогда Сашка тянулся к понравившемуся человеку, заглядывал ему в рот, смеялся его смехом, говорил его голосом, его словами, его интонациями. Потом человек уходил, и Сашка, остывая, мучительно краснел и за свои слова, и за смех, и за чужие жесты, и еще долго казалось ему, что он потерял себя. Повернется вдруг и подумает: так делал тот человек…
Гулин из тех людей, к которым тянет Сашку. Калимбеков добрый, хороший, весь какой-то ворсистый, но не такой, как Гулин. Братья Захаренко ясны как стеклышко, с ними рядом хорошо спать, прикрывшись с головой теплым одеялом. Непонятен Свирин – неопределенный он, расплывчатый, как свет фар в буран; думает много, наморщив корявый лоб, полуприкрыв глаза, а говорит редко, спокойно. Только раз, когда о веревочке вспомнил, заговорил быстро, певуче…
В свете фар словно нет тайги; ограниченный от мира, качается кусок светлого пути, такой же уютный, как и полумрак в кабине. Сашка покачивается, улыбается. Проходит час, второй. Сашке не хочется будить Калимбекова, он старается вести машину осторожно, плавно.
– Мягче, голубушка, мягче! – шепчет он на ухабах.
Идут машины. За рычагами управления – люди в промасленных телогрейках. Неудержимо стремление трактористов на север; неотвратимо и то, что произойдет с Сашкой Замятиным. Все могло бы быть и по-другому, если бы рядом с ним не было Гулина, Калимбекова, братьев Захаренко, Свирина, а были бы другие люди, все могло бы быть по-другому, если бы… Но все было так, как было. Их было шестеро. Они впервые увидели друг друга за час до того, как три дизельных трактора С-80 двинулись в далекий путь на север.