Шестнадцать зажженных свечей
Шрифт:
— Вы поосторожней в выражениях,— перебил участковый.
— Небось все они каждый день есть хотят! Ко мне в магазин за колбаской и маслицем бегают. И я как директор...
— Одну минуту, Василий Васильевич,— опять перебил Николай Павлович.— Ваша позиция ясна.
— У товарища Мамонтова,— сказал Эдик,— начисто отсутствует экологическое мышление.
— Вот, пожалуйста,— сказал Василий Васильевич.— Еще и оскорбления.
А участковый Воробьев подошел к детине с пилой:
— И у вас не дрогнет рука спилить эту красавицу?
— Я на работе,— сказал
В толпе наблюдателей послышались негодующие возгласы.
Участковый Воробьев потер рукой лоб, опять повернулся к директору магазина:
— Значит, вам эта липа мешает подвозить продукты?.. А вы что-нибудь знаете о ней?
— О ком? — спросил Мамонтов,
— Об этой липе.
— А почему я о ней должен что-то знать?
— Наша липа,— Николай Павлович говорил уже всем,— стояла здесь, когда и этих недавних домов не было и довоенных. Вон,— Воробьев махнул в сторону рукой,— первый корпус в тридцатых годах при ней строился. Липа до революции тут росла, да будет вам известно, Василий Васильевич! И когда во время октябрьских боев здесь сгорели два деревянных дома, она тоже горела. Спросите у стариков. Несколько лет стояла обугленная, залечивала раны и выстояла, однажды весной зазеленела. А в Отечественную?
— Верно! — взволнованно сказал старик пенсионер из толпы.— Под этой липой мы новобранцев из нашего двора на фронт провожали, а когда немец к Москве подошел — ополченцев в народное ополчение.
Тихо было под старой липой, только ветер легко шелестел листвой.
— Не знал я,— смущенно сказал директор магазина.— Да и план у меня. Опять же конфликты с шоферами.
— Да успокойтесь вы, Василий Васильевич,— сказал участковый Воробьев.— Продуктовым фургонам трудно подъезжать к магазину? Но ведь не из-за одной липы. Смотрите, вон телефонные автоматы.— Четыре кабины стояли под углом к рабочему входу в магазин.— Ведь они тоже мешают. Перенести их на пять метров...
— Кто разрешит? Тут материальные затраты. С АТС дело иметь...
— Я это устрою,— пообещал Николай Павлович.— Дайте неделю срока.
— Точно? — с недоверием спросил директор магазина.
— Слово даю.
— Ура-а! — закричали ребята, вскакивая со своих мест под старой липой.— Ура-а-а!
И некоторые из них пустились в дикий пляс вокруг дерева.
Костя победно посмотрел в сторону Мухи. Но ни Мухи, ни его сопровождающих не было.
Очкарик подбежал к окнам дома и закричал звонко:
— Дед! Все в порядке! Мы победили! Липа будет расти!
А по щекам Лены ползли слезы.
— Лена, ты что? — прошептал Костя.
— Он бы тоже мог с нами! — Она не скрывала отчаяние и тоску.
— Кто?
— Кто, кто...— И в глазах Лены Костя увидел вспышку внезапной ненависти к себе.— Мушка! Вот кто...
Глава пятнадцатая
Да, он сказал ей: «Все. Все кончено. Мы не будем встречаться. Прощай». Именно
Все? Неужели все? Костя твердил себе: «Все, все кончено».
Разговор по телефону состоялся в тот самый вечер, когда ребята отстояли липу. Костя тогда приготовил длинный монолог, монолог молодого влюбленного человека, хладнокровного, мудрого, если хотите. Да, он скажет ей, что любит ее, что будет любить ее всегда, всю жизнь. Пусть она выйдет замуж за другого человека. Он все равно будет любить ее, свою жизнь он посвятит ей. И по первому зову... О! По первому зову, если только она скажет: «Приди»,— он придет.
Так должен был начинаться этот гордый и трагический монолог, но Лена сказала: «Какой ты глупый»,— и положила трубку.
Что же делать? Все кончено? Однако он не сказал ей самое главное: «Свою жизнь я посвящаю тебе». Надо сказать, и это будет последняя точка. Ведь до похода под парусами остается всего два дня.
Если позвонить по телефону, она опять положит трубку.
Значит... Написать письмо. Но удивительно! Костя никак не мог заставить себя написать это письмо — первое и последнее, единственное. Несколько раз он садился за стол, но ручка застывала над чистым листом бумаги.
Вот и сейчас Костя сидел у себя в комнате, и перед ним лежал белый чистый лист бумаги. Ведь так просто! Написать первое слово: «Лена!» или «Здравствуй, Лена!».
В дверь позвонили. Костя взглянул на часы — было без двадцати семь. Он прошел в переднюю, открыл дверь — перед ним стояла Лена.
— Ты? Зачем?..
— Ты один? — перебила Лена и вошла.
Костя закрыл дверь, и теперь они стояли друг против друга.
— Костя, я всего на минутку. Проститься...
— Проститься?
— Да. Такси уже у подъезда.
— Куда ты едешь?
— А! В деревню свою. Маман везет. На свежий воздух и парное молоко. Терпеть не могу парное молоко.
— Лена! Я тебе буду писать письма. Можно?
— Конечно, можно! Люблю получать письма. И пусть в них будут стихи.
— Стихи?..
— Да! Про любовь. Записывай адрес.
За летние каникулы — из похода под парусами, с дачи — Константин Пчелкин написал Лене Макаровой восемнадцать писем. В них постоянно было одно: «Я люблю тебя! Я люблю тебя... Я люблю тебя... Моя жизнь принадлежит тебе». На эти письма он не получил ни одного ответа.
...Такси проохало под сумрачной аркой, и первое, что увидел Костя в своем дворе, была старая липа: она встречала, приветствовала его — двигалась под ветром зеленая густая крона, в которую были вкраплены первые желтые листья; открыв дверцу машины, Костя услышал шелест листвы, азартное воробьиное чириканье, и все эти звуки слились в одно: «Лена! Лена! Лена...»
Они поднимались в лифте, ему что-то говорили родители, он, кажется, отвечал, но думал о другом: «А вдруг ее нет дома? Что если она еще не вернулась из деревни, и я ее не увижу...»