Шествие. Записки пациента.

Горбовский Глеб Яковлевич

— Зажевал. Успокойтесь. Потому-то и обратился к вам, что самому тошно. Ищу поддержки. Сочувствия. Думаете, на меня не давят, чтобы, значит, лечился и все такое прочее? Еще как давят. Дома, на работе, даже на улице. Только не созрел я морально. Время не пришло. Обстоятельства не сложились. Вот и прошу, чтобы вы подлечились вместо меня.

— Вместо вас?!

— А что тут такого? Вам реальная польза, мне — символическая. Вы хотите лечиться, я — нет покамест. А напрягают обоих.

— И как же это, мать честная? По чужим, выходит, документам подбиваете лечиться? Уголовщина?

— Какая же это уголовщина? Где вы такую статью читали, чтобы за лечение от

болезни, неважно от какой, сажали в тюрьму? Не все ли равно, кем вас в карточку больничную запишут, Упокоевым или еще кем-то? Не на секретный объект проникаете, а всего лишь в психушку. В «наркологию». Где все равны. Как в бане. Направление получу я. И вы. Только потом ваше направление утопите в сортире. А мое предъявите. И еще: на отделении, когда будете лечиться, в основном помалкивайте. Или хмыкайте неопределенно. Это если вами заинтересуется кто-нибудь из моих поклонников. Кстати, внешне вы чем-то напоминаете меня. Вы не находите? Вам сколько лет?

— Сорок будет в октябре.

— М-да. На пяток лет постарше меня идете. Хотя кому какое дело, как я выгляжу в больнице? От болезни румянцев не ждут. Разве что туберкулезных. Короче, выпить хотите? Если нет — тогда привет! Поищу более смекалистого добровольца. Нет, вы только подумайте: чуваку предлагаешь отдохнуть, и не просто, а с комфортом! Бесплатная медицинская помощь плюс угощение в лучшем ресторане города. А чувак кочевряжится.

— И что же, Чичко Геннадий Авдеевич действительно там консультирует?

— Еще как консультирует! И не только этот ваш Чичко, но и с мировым именем специалисты стараются.

И Мценский согласился.

Не просто уставший — истерзанный, изможденный, измученный — он так и плюхнулся в подвернувшуюся возможность отдохнуть от себя всегдашнего, жалкого. А и то — представьте себе человека, который не просто валится с ног, человека, прошедшего пешком от Камчатки до Невы, и вот ему предлагают… стул. Как тут не плюхнуться? Месяц гарантированного существования: горячая пища, витамины, чистое белье, туалет, успокоительные пилюли. А главное — месяц без болезни, без собаки, которая днем и ночью хватает тебя за пятки, а то и повыше: за сердце. Месяц без хронического кашля и то наслаждение. А тут…

Конечно, мозг, память, воображение, вообще интеллект еще сопротивляется: как же, опять в психушку укладывают! А ноги, печенка, кишечник, вся требуха да и вся разлохмаченная, рваненькая сеть нервишек согласны! Более того — жаждут расслабиться, прикорнуть, «перекурить», набраться трезвых силенок, вынырнуть из мутней глубины запоя, чтобы глотнуть прокарболенного, диспансерного воздуха, а затем, устояв на ногах, оглянуться вокруг и, если посчастливится, вновь увидеть над городом солнце или, чем черт не шутит, Геннадия Авдеевича Чичко.

И Мценский согласился. «Полежать». В третий раз.

В клинике, на отделении, ему сразу же воткнули толстую иглу — прямо в тощую мякоть левой ляжки, и стали нагнетать в организм зеленоватый физраствор, и вновь Мценскому показалось, что мясная плоть его ноги начинает отслаиваться от костяка, а на сожженном политурой языке и нёбе шевельнулись, закурчавились волосы. Потом еще укол, так называемый, горячий, в вену, от которого впечатление, будто изо рта, как из банной каменки, повалил жар, зной. Словом, в который уже раз началось очищение «механизма», якобы предваряющее очищение духа.

Надежды Мценского на отыскание в лечебном лабиринте участливого медицинского «морячка» по фамилии Чичко не оправдались. Вместо него подвернулся смекалистый экс-осветитель Володя Чугунов, личность бойкая, внимательная,

хищная и, что замечательно, умудряющаяся выпивать даже там, где от этой дьявольской привычки пытаются лечить, — то есть на отделении. Глядя на Мценского, Чугунный сразу же сообразил, что перед ним никакой не знаменитый Упокоев, а некто совершенно другой. И с ходу принялся шантажировать Мценского, грозя тому разоблачением. Это именно он, Чугунный, подбил тогда Викентия Валентиновича на «клиническое» преступление, после которого Мценский был вышвырнут из лечебницы недолечившимся.

А лечили тогда рефлекторным методом, действуя на страх и на отвращение пациента, при помощи антабуса и апоморфина. Не в душу заглядывали, а в железы внутренней секреции. Не на сознание давили — на отдельные участки «мозгового вещества».

Очищенного от не столь давних возлияний пациента пичкали тем или иным препаратом, а затем подносили ему стопаря, определенное количество спиртного, кому тридцать, кому пятьдесят, а кому и все сто граммов — в соответствии с комплекцией испытуемого. В крови потчеваемого происходила незамедлительная реакция, больной начинал или нещадно «травить», или натуральным образом помирать — на глазах неизумленной публики, то есть медперсонала. Происходило сие действо коллективно, сразу над несколькими алкашами. Палату, в которой все это совершалось, веселые пациенты прозвали «палатой космонавтов». Возле каждой койки табуретка, на которой стопка с горячительным, долька апельсина или яблока на закусь. Тут же сестры с кислородными подушками и шприцами, суднами, призванные вызволять алкашей из лап клинической смерти.

Водочку для подобных процедур принято было взимать с самих утопающих, то бишь клиентов, ее приносили на отделение жены, матери, сестры страдальцев. Вот эту-то водочку «экспериментальную», хранящуюся в одном из холодильников на отделении, и принудил, заставил Мценского выкрасть Володя Чугунный. А вместо водки по бутылкам была разлита ладожская водичка, от которой, как ни странно, во время очередного сеанса некоторые из «космонавтов» исправно блевали и не менее исправно теряли сознание.

Короче говоря, Викентию Валентиновичу Мценскому было что вспомнить (или забыть!), натолкнувшись в Соловьевском садике на опухшую физиономию Володи Чугунного — физиономию, столь неожиданно, хотя и неизбежно превратившуюся в смертную маску.

Возвращаясь к себе на Петроградскую после встречи с Чугунным, Викентий Валентинович почему-то застеснялся ехать в общественном транспорте (проклятая мнительность!), застеснялся идти по достаточно людным и светлым линиям Васильевского острова и, как одичавший, помоечный кот, шмыгнул в удивительно узкую, какую-то не по-ленинградски тесную, жутко захламленную, мощенную дореволюционным булыжником улочку, носящую имя великого художника Ильи Репина. Да и какая там улочка — переулок, скважина, щель, но… до чего прелестна! Потому что уникальна. До чего петербургская вся — от сырых, затхлых запахов до серых облупившихся стен городского ущелья. И до чего знакомо все, родимо… Ведь он, Мценский, наверняка бывал тут неоднократно и прежде. Вот только по какому поводу? Наверняка в этой теснине жил кто-то из «своих», из употребляющих, какой-нибудь ханурик вроде Чугунного. И вдруг ощутил: женщина жила! Непонятное волнение возникло и как бы пронизало. А это чаще всего от присутствия женщины происходит. От ее возникновения на улице, в комнате или в памяти… Инга! Инга Фортунатова, профессорская дочь, порочная студенточка, а чуть позже — отверг-путая всеми вековуха, мрачно и сипло поющая под гитару блатные песенки…