Шифр Шекспира
Шрифт:
Набрав воздуха в грудь, я решительно двинулась по коридору. Никто из читателей даже не оглянулся. Сворачивая в проход между стеллажами, я пошла в сторону внутреннего коридора, что обрывался точно напротив двери Роз с квадратиком матового стекла.
Ключ подошел. Дверь открылась, я шагнула внутрь.
У меня ёкнуло сердце. Казалось, я была здесь только вчера. Все три стены — точно как на моей памяти — снизу доверху занимали полки, с небольшим промежутком под высокий комод-картотеку и письменный стол напротив. На столе, по соседству с клавиатурой, скромно свернулись висячие серьги индейской работы из серебра с бирюзой, что я подарила много лет назад. Рядом стояла фотография Вирджинии Вулф в металлической рамке. Бюст Шекспира удерживал кипу
Зато вид из окон изменился. В мой последний приезд сюда они смотрели вниз, на унылый библиотечный двор, открытый лишь птицам и случайному сору, занесенному ветром. Теперь же за ними расположился большой, весь в огнях, читальный зал. Тут я и вспомнила, что еще попало под последнюю волну перемен. Университет закрыл двор-колодец вокруг мавзолея стеклянной крышей, а пространство под ней превратил в два роскошных читальных зала.
Итак, встав посреди кабинета, я оказывалась как на ладони для всякого, кому вздумалось бы поднять голову. Тихо выругавшись, я подошла к столу, поставила сумку на пол и упала в кресло, лихорадочно соображая, как быть дальше.
Если я посижу тут и почитаю, никто, посмотрев вверх, не заподозрит неладного. С тем же успехом можно пошарить в компьютере — едва ли это кого-то насторожит, тем более что профессора часто доверяют свои материалы ассистентам. Особенно Роз, которая не очень полагалась на компьютеры. Свои первые статьи и книги она писала от руки, а потом отдавала секретарям. Значит, пока весть о ее смерти сюда не проникла, компьютер в моем распоряжении.
Загвоздка была в том, что меня интересовали как раз книги. Роз, по обыкновению, расставила их одной ей свойственным способом: в два ряда по всем полкам, причем те, которыми пользовалась чаще всего, спрятала вглубь. Большинство людей делают наоборот — ради собственного удобства, но Роз это не нравилось. «Так кто угодно может зайти и угадать твои мысли», — говорила она. Фасад полок, составленный из работ ее коллег и друзей, новых работ восходящих звезд шекспироведения, расхолаживал пронырливых посетителей. В этом ряду недоставало лишь тех книг, которые давали хоть какое-то представление о противоречивом, извилистом ходе ее мысли. Хуже: они были попросту погребены. «Чтобы откопать «Елизаветинский театр», — думала я, — мне потребуется перерыть все полки, сдвинуть каждый том. Со стороны это будет выглядеть по меньшей мере странно, а времени займет столько, что умножит шансы попасться на глаза».
Среди ручек и карандашей в стаканчике у компьютера торчал карманный фонарик. Я его вытащила. «Уайденер», как и прежде, закрывался в десять. Библиотекари и вахтеры уходили около одиннадцати-двенадцати. Оставалось шесть-семь часов, во время которых можно не бояться чужих взглядов — до самого утра, пока служащие не вернутся открыть библиотеку к восьми. Я улыбнулась большим и печальным глазам миссис Вулф. Что не удалось белым днем, придется отложить на ночь. Нужно будет только запереться изнутри. Перед экраном компьютера Роз стояло современное издание первого фолио. Я взяла его, забрала сумку и вышла, отыскала свободную кабинку и положила том перед собой.
За долгие часы ожидания я проверила все до последней страницы — нигде ни пометки. Наконец в девять тридцать послышался голос, усиленный мегафоном: «Библиотека закрывается через пятнадцать минут. Через пятнадцать минут библиотека закрывается». В девять сорок пять лампы погасли, и самые стойкие мои коллеги вырвались на свободу и чистый воздух. Я подождала, пока не услышала мегафон двумя этажами ниже. Тут только я встала и потянулась, разминая затекшие от долгого сидения ноги. По лондонскому времени была глубокая ночь, но поспать мне не светило — работы предвиделось не на час и не на два.
Я вышла в коридор и огляделась.
Потом погасли огни в коридоре, остались только тусклые лампы по одной на каждые двадцать — тридцать футов. В воздухе жидким свинцом растекалась дремота. Я начала клевать носом. Встрепенусь — и опять засыпаю. Закрыв глаза в третий раз, я вдруг резко очнулась. Что-то насторожило меня. Оставалось понять, что же именно. За окнами кабинета сгустилась бархатная темнота. Я подкралась к двери и прислушалась. Казалось, даже ночью библиотека жила своей собственной жизнью, полной загадочных всхлипов и вздохов, как если бы книгам тоже не терпелось остаться одним, чтобы попрыгать с полок и отправиться на свой сказочный бал. Однако ничего более подозрительного слышно не было.
Я включила фонарик и приблизилась к столу. Ставя том фолио на место, вытащила бумаги из-под бюста Шекспира, сложила аккуратной стопкой и убрала в сумку. Потом повернулась к полкам.
— Простите, — прошептала я (кому — книгам? Стенам? Роз?) и, взяв себя в руки, принялась за работу.
Методично переходя от полки к полке — хозяйка одобрила бы, — я выкладывала передние стопки книг сектор за сектором и фонариком освещала темное нутро полок. Ее интересы, как оказалось, были обширны, если не сказать больше. Так, я наткнулась на небольшую подборку Сервантеса с его «Дон Кихотом», потом на несколько книг Делии Бэкон — одной заумной американки позапрошлого века, которую увлечение Шекспиром сначала прославило, а после довело до помешательства. Когда-то ее работы были моим «пастбищем». Что же привлекло к ним Роз? Я удержалась от зевка и пошла дальше. Длиннющая подборка о Шекспире на Диком Западе, видно, осталась здесь с написания ее последней книги. Со стороны могло показаться, будто кто-то набил эти полки содержимым библиотечных стеллажей без всякой системы. Ничто не указывало на то, что занимало Роз в последнее время. Но что хуже всего, «Елизаветинского театра» и след простыл.
Двадцать минут спустя я, в тихом отчаянии обыскивая нижнюю полку у окна, увидела желанные четыре томика в вытертом красном переплете. Бледный глянец позолоты на корешках обозначил: «Чемберс. Елизаветинский театр».
Я, не дыша, подалась вперед. У задней обложки одного из томов флажком выглядывал листок бумаги. Я вытащила книгу, попятилась к креслу и открыла на заложенной странице — номер четыреста восемьдесят восемь. «Трагедии и пьесы», — значилось в заголовке длинного списка, который, опус за опусом, перечислял все известные издания и рукописи каждой пьесы времен английского Ренессанса. Ничего себе статейка…
Страница 488 начиналась с «Отелло». За ним «Макбет», «Король Лир», «Антоний и Клеопатра» и так далее, до соседней страницы, начинающейся с «Генриха VIII».
Поздние пьесы Шекспира. Крупные сочинения яковианской эпохи. Я прошлась бледно-желтым лучом по полям. О каком же она мне писала?
Опять, как назло, ни слова, ни пометки, ни даже случайного штриха. И это — в настольной книге женщины, привыкшей не расставаться с карандашом? Нет, здесь что-то крылось.
Я откинулась в кресле. След не мог обрываться так просто. Просто не мог. Я снова вытащила карточку Роз из пиджачного кармана и перечитала ее послание. Потом покрутила в пальцах вокруг пробитой внизу дырочки. Едва ли Роз стала бы раздавать свои карточки, учитывая, с каким трудом они ей достались. Что бы я ни искала, оно просто обязано иметь отношение к этим книгам.