Шифр Шекспира
Шрифт:
Мистеру Шекспиру было велено отозвать пьесу.
Вышло так, что он не успел дать ответа, а кто-то уже нашептал королю в уши о готовящемся представлении по новой книге этого испанца, Сервантеса. Король приказал закончить пьесу ко дню свадьбы его дочери, чтобы включить премьеру в перечень торжеств. Даже Суффолк не посмел пренебречь волей короля, и в январе «Карденио» был сыгран при дворе. Граф, чуть не дымясь от злости, позаботился о том, чтобы злосчастный спектакль больше не играли. Однако забвение было недолгим: в июне того же года
По неуточненным причинам мистер Шекспир отказал.
Чудным июньским полднем темноволосая женщина, держа за руку пятилетнюю дочь — смуглую, как цыганочка, — поднималась на средний ярус театра.
— Чья? — еще недавно допытывался Уилл. — Чья она?
— Ее зовут Розалинда, — ответила мать. — Коротко — Роз.
— «Издержки духа и стыда растрата», — простонал он. От этих слов ее до сих пор бросало в ярость.
Девчушка завороженно разглядывала зрительские ряды, посасывая апельсин. Она еще никогда не бывала в театре.
— А мы его увидим? Мистера Шекспира?
— Потом, — в сотый раз ответила ее мать.
Она и сама не была здесь почти вечность — успела забыть запахи разгоряченных тел и помады, сластей и пирожков в руках маленьких разносчиков — не намного старше ее дочери. И цвета: серо-голубые куртки подмастерьев — и тут же радугу господских шелков и мишурную роскошь шлюх.
Шекспир, как всегда, на своем любимом месте — среди актеров в уборной позади сцены. Разглядывает зрителей. Смотрит на нее.
Протрубили фанфары, и представление началось, перенося публику в Испанию. Ближе к концу первого действия в руку женщине сунули записку. Убедившись, что ее сторону никто не смотрит, она опустила глаза. «Я — склеп, могила для своей же чести, — писал кто-то, — поместье мрачное, где смерть одна гнездится». Слова были ей незнакомы.
Несколько мгновений спустя на сцене показался мальчик-актер, из тех, которым так удавались женские роли. Его героиня, молодая женщина, выступила из-за кулис — простоволосая, в разорванном платье — и, рыдая, прокричала эти строки в зал. Ее только что обесчестили.
Тут женщина почувствовала на себе тяжесть чужого взгляда. Она посмотрела туда, где обыкновенно сидел Шекспир, но нет — ощущение исходило откуда-то сбоку. Доверившись себе, она перевела взгляд направо, к господским ложам. Однако и там все лица были обращены к сцене. Хотя… кто-то откинулся на скамье: пожилой джентльмен с холеной бородкой. Лорд Нортгемптон. Он встретился с ней глазами и, зловеще усмехнувшись, кивнул. Потом его взгляд скользнул к девочке.
«Око за око» — таков был закон, по которому он жил. Священник за священника. Дочь за дочь.
— Вставай, мы уходим. — Она стиснула руку девочки.
— Ну, мама… — заныла та.
— Я сказала: уходим.
Акт
39
В руках у меня была шкатулка викторианской эпохи — дерево узорчатой текстуры, инкрустация эбеном и перламутром. Я откинула крышку. Внутри лежала книжечка в кожаном переплете. Чей-то дневник.
Я протянула руку, но Атенаида накрыла ее своей.
— Сначала расскажи нам, чего мы еще не знаем. Мэттью уже ввел меня в курс дела — насколько мог. Теперь твоя очередь.
Я описала наши поездки в Вестминстерское аббатство, Уилтон-Хаус и Вальядолид. Только о броши с портретом язык не повернулся рассказать. Сама не знаю, почему я о ней утаила. По ходу рассказа Атенаида пристально смотрела на меня, явно чуя недомолвку; но как только я договорила, руку все-таки убрала.
Я вынула книжечку и развернула на первой странице. К листку форзаца был приклеен еще один: на нем среди серого фона проступал рисунок — копия рельефа, полученная притиранием. Изображал он все ту же химеру. Остальные страницы были исписаны изящным почерком, который я уже успела запомнить.
— Читай, — сказала Атенаида.
«Май 1881
Дорогая мама!
Едва ли тебе, пребывающей среди ангелов, захочется знать подробности той истории, которую я собираюсь запечатлеть.
Однако же, вступая на этот путь, неплохо, как мне кажется, записать то, что привело меня к нынешнему рубежу, переписать чернилами «книгу мозга моего», как сказал бы принц Датский. В глубине души я сознаю, что тружусь для себя, на собственную радость и печаль, но, верно же, было бы слишком нескромно начать этот дневник обращением "Дорогая Офелия"».
Я подняла глаза.
— Ее мемуары, — пояснила Атенаида.
— Так о чем они?
— По-моему, лучше узнать это от нее самой, — сказала Атенаида, отворачиваясь к залитому дождем стеклу.
Офелия очень рано лишилась матери. После этого, если верить дневнику, отец стал для нее всем — как и она для него, наряду с пациентками, которых он лечил. У него действительно была частная лечебница для душевнобольных женщин в городке Хенли-ин-Арден — об этом же говорил доктор Сандерсон.
«Наши гостьи — так папа называл своих подопечных — занимали одно крыло большого старого особняка, а мы — другое. Мне запрещалось открывать обитую сукном дверь, которая соединяла части дома, равно как и им, хотя их крики порой проникали сквозь эту перегородку, особенно по ночам, когда весь прочий мир погружался в тишину».
Должно быть, он понимал, что такая обстановка — не лучшая для воспитания ребенка, и потому, когда мог, возил ее в Стратфорд, поиграть с детьми приходского священника — преподобного Гренуилла.