Шишкин лес
Шрифт:
Голая, завернутая в купальное полотенце пятнадцатилетняя жена кавказца пытается разъяснить ассистенту Петрова ситуацию. Он показывает ей свое удостоверение. Как будто это удостоверение и есть объяснение всего.
— Но это же просто ошибка! — втолковывает пятнадцатилетняя жена. — Павел не хотел, чтоб вещи за границу ушли!
— А где он сам? — спрашивает офицер.
— Он ночует в московской квартире. Позвоните ему, он вам все объяснит!
— Если он действительно там, то ему уже звонят, — говорит офицер.
Во
Снайперы нацелились на окна квартиры Левко.
Гости Левко уже разошлись. Таня в кухне моет посуду. Павел вытирает тарелки и ставит на полку.
— Час ночи, — говорит Павел. — Тебе, наверное, пора.
— Я остаюсь.
— В каком смысле?
— Я туда не вернусь.
— Никогда?
— Я остаюсь с тобой.
Павел молчит, переваривает то, что она сказала. Он этих ее слов ждал со школьных лет, и теперь они не сразу укладываются в его голове.
— Тогда надо забрать сюда Петьку. Ты же про него все время думаешь.
— Наверное, Нина уже уложила его спать. Они его мне не отдадут.
— При хорошем адвокате отдадут. Тем более у Котьки роман с этой журналисткой.
— Это ты устроил?
— Клянусь, нет. Сама появилась. Просто повезло.
— Тебе стало везти.
— Да. И ты, и Камчатка. В один день. Танька, я счастлив.
Постепенно, не сразу, до него доходит, что она больше не уйдет.
— Танька, я счастлив, — повторяет он.
— Молчи. Сглазишь.
— А вот не буду молчать. Почему у нас, когда плохо, можно всю дорогу трендеть, и это нормально, а когда хорошо — все молчат. Это, блин, в России какая-то исторически сложившаяся херня. Я, Танька, не хочу молчать, когда мне хорошо! Я счастлив!
Он орет уже во весь голос:
— Я счастлив!!!
Автоматчики уже стоят на лестничной площадке Левко и слышат за дверью его крики.
— Я счастлив!!!
Офицер показывает автоматчикам на часы и знаками объясняет, что приказано подождать.
Пилот вертолета совершает круг над полем и опять смотрит на фосфоресцирующие зеленые силуэты Маши и Степы в приборе ночного видения.
Голос пилота слышен в машине Петрова:
— Никого нет.
— Уж больно все это нелепо, — говорит Петров Сорокину. — Еще раз, что тебе Степан Сергеевич говорил?
— Он мне много чего говорил.
— С самого начала, что он тебе сказал? Когда позвонил тебе в Париж?
— Он сказал, что это политическое убийство, организованное Левко, но заказанное на самом верху. Поэтому он не может обратиться за помощью в официальные органы и просит меня помочь.
— Холодно, — говорит из динамика Машин голос, — и я хочу писать.
— Так пописай, деточка, — говорит Степин голос. — Ты же меня не стесняешься. Как сейчас помню...
— Ну пожалуйста, не надо! — вскрикивает Машин голос.
— Ну что за проблемы? Отойди в сторону. Темно же, ни черта не видно.
— Я не хочу больше это
— Ну так терпи, тебе же хуже.
— Они там окоченели на ветру, — говорит Сорокину Петров. — Отнеси им кофе.
— А ты слышал, в чем она меня подозревает?
— Тем более отнеси кофе.
В машине тепло, а в поле ветер задул сильнее, дождевая пыль залепляет глаза. Маша дрожит от холода. Степа обнимает ее, чтоб хоть как-то согреть, но он и сам замерз до костей.
— Неужели ты ему сказал, что это я прошу его приехать? — спрашивает Маша.
— Нет! Памятью Дашеньки клянусь. Нет!
— А что ты ему сказал?
— Я ему сказал, что Леша был по делам у Левко и там случайно увидел некую бумагу, проект секретного соглашения. И собирался предать это гласности.
— Что он увидел? Какую бумагу?
— Проект договора о продаже Камчатки Японии.
— Дядя Леша видел такой документ?
— Нет.
Сорокин и Петров в машине напряженно вслушиваются в голоса из динамика.
— Я не понимаю, — говорит Маша.
— Ну, я ему должен был доказать, что это политическое убийство, — говорит Степа. — Мы же без Сорокина столько денег бы не достали. И я боялся за вас всех. Ведь они уже похищали Петьку. И я боялся, что они опять...
— То есть ты про эту бумагу, которую Леша видел, Сорокину наврал? — спрашивает Маша.
— Ну д-д-да. Чтоб он точно приехал.
Пилот в кабине вертолета тоже слышит это признание и изумленно качает головой:
— Твою мать.
Сорокин молча хватается руками за голову.
— Ну дед, ты даешь, — звучит из динамика голос Маши. — Все. Я больше не могу. Только отвернись.
Уходит. Слышно чавканье ее ног по мокрой земле.
— Ну и семейка, — говорит Сорокину Петров. — Ладно, неси им кофе. Когда кто-то появится, мы тебе заранее посигналим.
Сорокин с термосом в руках выходит из машины.
Степа стоит у креста один. Дождь припустил сильнее. Маша возвращается из темноты. Вид у нее совсем потерянный.
— Я понимаю, я нехорошо п-п-оступил. — Степа снова обнимает ее и прижимает к себе. — Но я тогда п-п-подумал: вот мне уже восемьдесят пять, и Лешенька п-п-погиб, и вы все не очень счастливы. Ты издергана и одинока. У Кати с Таней все совсем п-п-плохо. Макс, в свои шестьдесят лет, неустроен и неуверен в себе, как п-п-подросток. Антошка весь в долгах. Нина дружит с Ксенией, которая испортила ей всю жизнь. Ксения пьет. И я подумал: а зачем я, собственно, жил? Зачем жили Чернов и Полонский, Варя и Дашенька? Если в результате вы все несчастливы, все эти жизни были бессмысленны. И все бессонные ночи, и стихи, и музыка, и талант, и успех — все бессмысленно. Потому что — вот оно, все кончается полной катастрофой. Лешеньку убили, и скоро еще кого-то из нас убьют. И я должен что-то сделать, чтоб вас уберечь. И я ему наврал. Не плачь, деточка, зато он нам теперь помогает. Не плачь.