Шишкин лес

Червинский Александр

— Но у тебя и с Брежневым была душевная близость! — орет Макс. — И с Хрущевым! И со Сталиным! Ты считаешь, это нормально?

— Ненормально, деточка, жить как ты, — спокойно возражает папа. — В этой конуре вместо Шишкина Леса.

— Зато я здесь свободен! — кричит Макс.

— Свободен ставить спектакли в заштатных театриках вместо лучших театров Москвы. Б-б-болван.

— В Англии лучшие в мире театры!

— Почему же ты торгуешь икрой?

— Потому что ты мне ее привозишь!

— А как

бы ты иначе жил?

— Мне платят за мои постановки!

— Тебе платят гроши.

— Гроши? Ха-ха! А вот посмотри, какие гроши! И в пылу спора Макс достает из ящика стола и показывает Степе листки бумаг с банковским отчетом. Степа смотрит и задумчиво жует губами.

— Деточка, откуда у тебя эти м-м-миллионы?

— Папа, я не деточка! И я ставлю спектакли в Лондоне, Берлине и Париже! И я очень хорошо зарабатываю! И я прошу больше денежную тему не поднимать! И икру не привозить!

Так мой брат Макс в первый и последний раз в жизни проболтался о существовании секретного банковского счета. Папа сразу понял, что деньги Максу не принадлежат, и разговор продолжать не стал. Но запомнил. Папа никогда ничего не забывает.

6

Чернобыльская катастрофа была пятнадцать лет назад. Время быстро бежит, сейчас уже девяносто восьмой год. Тогда Макс Петрову помог, а теперь Петров помогает нам, поэтому Сорокин ночью в поле протягивает Маше стаканчик горячего кофе. А Маша бьет его по руке, и кофе проливается.

— Какая мерзость! — ужасается Маша. — Нас все время подслушивали?

— Да. Я потом все объясню, — говорит Сорокин. — Но Петьку уже нашли. Его нашли у Левко, но вам надо еще здесь подождать. Кто-то от Левко должен приехать за деньгами. Его задержат здесь с поличным, а потом вы вернете деньги Петрову и получите свое имущество назад. Ну вот, собственно, я уже все и объяснил.

— Какая мерзость! Какая мерзость! — повторяет Маша и оборачивается к Степе. — И ты знал, что они нас все время подслушивают?!

— Нет. К-к-к-клянусь, не знал, что слушают, не знал, — озадаченно бормочет мой папа и спрашивает у Сорокина: — Он что, и сейчас нас слышит?

Сорокин молча показывает на Машин мобильник. Маша швыряет мобильник на землю и топчет его ногами.

— Понимаешь, деточка, я немного тогда присочинил, — говорит Сорокину Степа. — Я боялся, что мы столько денег не достанем...

— Я уже это понял, — усмехается Сорокин.

— Я п-п-подумал, у кого еще может быть столько денег, — оправдывается Степа. — И интерес к искусству. Что, теперь у меня б-б-будут неприятности?

— Какая мерзость! Какая мерзость! — повторяет Маша.

Жорик уже стоит в темноте у проходной «Мосфильма». Тычет в кнопки мобильника:

— Ну, что ты не выходишь? Я

тебе говорю, чего ты просила, я достал. Не помнишь, что просила? Ну, про кино у нас базар был. Про кино!

Игнатова лежит щекой на трубке:

— Спать, Жорик. Не звони мне больше. Завтра. Сейчас спать.

Молодой режиссер Асатиани все еще сидит за монтажным столом. Такой же одержимый, как я. Может быть, ему удастся прилично закончить мой фильм.

— Я этого Жорика убью, — говорит Асатиани. И выдергивает из штепселя телефонный провод. Только бы вспомнить, о чем я думал. О чем-то важном. О самом важном. И пока время остановилось, надо успеть додумать. Ага, вспомнил. Я думал об Игнатовой. Последнее время я брал ее с собой в аэроклуб.

Проплывают под крылом самолета железнодорожная станция, дачи, окруженные соснами, лес, поле.

Игнатова загорает на траве. Жорик сидит рядом, водит соломинкой по ее ноге.

— Я тоже сидел. Как твой дед, — говорит он.

— Но не за стихи.

— Не. Шмеля взял на бану. И на юрцы.

— Чего ты говоришь? — дергает ногой Игнатова. — Я по фене не понимаю. Переведи.

Жорику очень хочется вызвать у нее к себе ну хоть какой-то интерес. А как? Вот и говорит на воровском жаргоне.

— Кошелек стырил на вокзале, — переводит Жорик, — и попал на нары.

— Юрцы — это нары?

— Ну. Пойдешь со мной в бар?

— Не пойду. Ты небось у старушки какой-нибудь кошелек-то стырил?

— Не. У этого козла.

— У какого козла?

— У Каткова. А он на суде сказал, что бумажник он сам потерял. И меня отпустили. И к себе взял. На работу взял. Чмур быковатый.

— У тебя богатый словарный запас. Это ты там, на юрцах, столько красивых слов выучил?

— Ну. У меня там друг был, от него наблатыкался. Он тоже, как ты, с Камчатки. Сдавал, как вы там морскую капусту хаваете.

Опять соломинка ползет по ее загорелой ноге, опять нога дергается.

— Не надо, — просит Игнатова. — Жарко. Так ты кем здесь у Каткова работаешь?

Вместо ответа Жорик приподнимает майку и показывает заткнутый за пояс пистолет. Но Игнатова — дитя нового времени, пистолет на нее большого впечатления не производит.

— Понятно. А я думала, что ты здесь, типа, дворник.

— Ну ты, в натуре. Это, когда Валера здесь, я убираю. А так — вон они, эти двое, за бутылку целый день пашут.

В отдалении два бомжа, мужчина и женщина, трудолюбиво косят траву.

— Ну ты бизнесмен, в натуре, — сонно смотрит на них Игнатова.

— Они за бутылек не то что косить — человека убьют, — говорит Жорик. — Баба инженер. Типа, ученая. А мужик в банке работал. Миллионы может натырить. Знает как. Но слабо. Алкаш.