Шишкин лес
Шрифт:
— Да не поэтому я плачу.
— А почему?
— Я не беременна.
— Я не понимаю?
— Ну что тут понимать.
Петров в машине и пилот в вертолете прислушиваются.
— А почему ты думала, что беременна, а теперь вдруг решила, что не беременна? — спрашивает Степа.
— Ну, деда, не хочу я обсуждать эти медицинские подробности. Не беременна, и все.
То она этого ребенка хотела, то расстроена, что его не будет. Николкинское недержание идеи. Степа прижимает ее к себе и гладит по голове. И тут она видит поверх его плеча вынырнувшую из темноты фигуру. Вздрагивает.
— Он здесь? Какая мерзость! — вскрикивает Маша и отталкивает Степу. — И ты знал, что он здесь?
— Ну откуда же я мог знать? — врет Степа. Современные молодые критики пишут, что мой папа — самый лживый из советских литераторов. Это неправда. Так, как он, врали многие. Но врать папе, конечно, приходилось часто. Особенно в восемьдесят третьем году, после того как Макс остался в Англии.
2
Лето восемьдесят третьего. Глубокая ночь. Кукует в лесу кукушка. Грохочет вдали длинный товарняк. Окна в нашем доме открыты и темны. И вдруг оттуда доносится тонкий жалобный вой моего папы.
Ему семьдесят один год. Он кричит во сне и просыпается оттого, что моя мама тормошит его. Ей семьдесят два года.
— Степа, милый, проснись! Что случилось? Ты во сне плакал.
— Мне приснилось, как будто тебя рядом нет.
— Я здесь.
— И как будто я умер.
— Ну, и как там, на том свете? — обнимает его Даша.
— Ужасно глупо. П-п-представляешь, там п-п-приемная, как у Суслова. Референт и две секретарши. Такие п-п-пышные блондинки.
— И ты им надписывал свои книги?
— Нет. Они сказали, что меня не примут.
— Куда не примут? В рай?
— Вообще не примут. Ни в ад, ни в рай.
— Почему?
— Не объяснили. Просто не примут, и все. И это почему-то было очень страшно.
— Это потому, что ты все время думаешь про Макса. Давай выпьем, а?
— Давай.
Они стоят у буфета. Даша кутается в халат. Степа наливает себе и ей красной водки.
— На выборах в секретариат Союза писателей меня теперь, конечно, п-п-п-прокатят, — говорит он. — И Лешку уже не выпустили в Канны. И отменили твои гастроли в Италию. И Коте надо поступать в институт.
Папу вызывали в ЦК и намекнули, что надо написать письмо с осуждением поступка Макса. Это они с мамой и обсуждают.
— Леша такое письмо не подпишет, — говорит моя мама.
— Достаточно, если подпишем мы с тобой.
— Ты уверен?
— Так они г-г-говорят. И они не требуют, чтоб мы от Макса отказывались. Не надо даже писать, что мы его поступок осуждаем как антисоветский. Достаточно указать, что мы не разделяем взгляды и преданы Родине и п-п-партии. Вот, смотри.
Достает из ящика буфета лист бумаги с текстом.
— Ты что, уже написал?
— Да. Видишь, я тут, поскольку мы не члены, слово «партия» даже не пишу. Просто «преданы Родине». А ведь это так и есть. Мы же Родине преданы. Тут все искренне.
Письмо, осуждающее Макса, я так и не подписал, а мои родители подписали, и оно было опубликовано в «Литературной газете». После этого многие перестали с папой здороваться.
Вот он, наш главный враг, восьмидесятитрехлетний Василий Левко, лежит в гробу. У него нездешнее, спокойное лицо. Рядом Павлик Левко, в парадной форме прапорщика, Женя Левко, в трауре, и пятидесятиоднолетняя Зина Левко — в ярком кокетливом платье.
Моя мама кладет на гроб цветы.
Когда он умер, Павлик был в армии, кстати, в Афганистане, Женя со своим мужем Васюковым в Шишкином Лесу бывали редко, а у Зины опять было ухудшение ее болезни. Зина пять дней никому не говорила, что ее отец умер. Когда моя мама пришла положить на гроб цветы, в доме был ужасный запах. Поэтому вокруг гроба горело очень много свечей. Похоронили его на Новодевичьем, недалеко от могил Черновых, Полонских и Николкиных. А потом умер Брежнев.
На крыльце у двери Николкиных красный флаг. По телевизору показывают государственные похороны. Духовой оркестр играет похоронный марш. По улице мимо Колонного зала генералы в длинных шинелях несут на подушечках ордена.
А потом умер Черненко. Все знали, что и Андропов вот-вот умрет. Но в Шишикином лесу ничего не менялось. Только теперь с нами жили выгнанные из Ашхабада Лариса с Антоном.
На веранде кипит самовар. Семья Николкиных пьет чай с тортом. Тринадцатилетний восточный красавец Антон аккуратно ест торт ложечкой.
— Антоша, — говорит Степа, — торт надо есть не ложечкой, а в-в-вилкой.
— Почему?
— Потому что я, твой д-д-дедушка, ем его вилкой. Уж такая у нас семья. И твой прадед Полонский ел торт вилкой. И прапрадед Чернов ел вилкой. И твоя кузина Маша ест вилкой.
Услышав это, Маша демонстративно бросает вилку и ест торт руками.
Только Макса с нами не было. Макс теперь жил в Англии у Полы Макферсон.
3
Макс, одетый в шелковое кимоно, сидит за письменным столом перед пустым листом бумаги. Гудки автомобиля. Хлопает дверца. Кошки из всех комнат бегут встречать Полу. Макс тоже идет ей навстречу.
— Сейчас Линда привезет своего друга Тонго, — объявляет Пола. — Представляешь, он тоже театральный режиссер. Из Кении. Я решила, что будет неплохо, если он поработает с тобой над нашим спектаклем. Одевайся. Они уже едут.
Макс не понимает и пугается:
— Что значит — поработает со мной?
— Я думала, ты обрадуешься.
Сидящий над головой Макса на люстре спасенный Полой попугай гадит Максу на плечо.
— Блядь кривожопая, — говорит попугаю Макс.
— Стыдно! — говорит из другой комнаты Пола. Она сидит перед зеркалом, накладывает косметику.
— У бедного животного только одна нога, — говорит Пола, — а ты говоришь русские ругательства.
Макс жил в постоянном напряжении. Пола все время кого-то спасала. Она спасала котов, собак, тибетских беженцев, сибирских сектантов и евреев-отказников. Макс думал, что он единственный театральный режиссер, которого она спасла, но оказалось, что это не так.