Школа негодяев
Шрифт:
И тут он заорал так, что Сергеев даже вздрогнул:
– СМЕРТНАЯ МУКА!
Стакан вдребезги разлетелся о стену, виски заляпало стену, словно брызги крови.
– Пардон, – сказал Блинчик свистящим шёпотом. – Я сейчас.
Он оттолкнулся от стола, преодолел несколько метров до двери в туалет синкопирующей походкой, и Сергеев услышал, как сверхчеловека обильно вырвало. Струя звучно хлюпнула то ли о кафельный пол, то ли о фаянс унитаза.
Sic transit Gloria mundi, [25] подумал Умка. По крайней мере, его рвет четырехсотдолларовым виски.
25
Sic transit Gloria mundi (лат) – так проходит мирская слава.
Михаил встал, раздавил сигарету в пепельнице, полной окурков и двинулся было к дверям, но выйти не успел. Из туалета выкатился Блинчик, с красными, как у кролика, глазами, мокрый и взъерошенный, если можно было считать взъерошенностью стоящие дыбом остатки волос на жирном затылке.
– Миша, погоди… Я уже в порядке. Прости.
Блинов задергал щекой и провел розовой ладошкой по лицу, смахивая воду.
– Я там лишнее наговорил. Это по пьяни. Мне уже легче. Ты сядь, это ненадолго.
Он стоял, загораживая Сергееву дорогу, расхристанный, как после драки, с проступившими на щеках багровыми сосудиками, с налитыми дурной кровью глазами, и неровно дышал. На покорителя мира он был похож так же, как и на Вячеслава Тихонова в молодые годы. Опухший от пьянства, перепуганный человечек в дорогой, безнадежно изгвазданной рубахе.
– Говори побыстрее, – попросил Умка. – Я от тебя устал, Блинов. Ты давно убил все хорошее, что у нас было. А что не убил, то засрал. Ты даже когда случайно делаешь хорошее, умудряешься испугаться и тут же его испоганить. Ты так озверел, карабкаясь наверх, что уже не замечаешь, что творишь, и в этом твое горе…
– Значит, я такой нехороший… Это ты мне глаза открыл, Миша, на меня самого. Я и не знал, какое я говно, а ты пришел, и все объяснил. Только скажи, а выжил бы в этом гадючнике нормальный человек? Или его сожрали бы в минуту? Не знаешь? Знаешь, Сергеев, знаешь! Ты сам научился выживать, значит, знаешь! Это тот мальчик был добрым, – сказал Блинов охрипшим голосом, не глядя Сергееву в глаза. – Тот, кто с тобой на чердак в интернате лазил. А его давно нет, Умка.
Он поднял на Михаила взгляд и улыбнулся невесело.
– И если ты думаешь, что в тебе остался тот, кого я помню с детства, то ты ошибаешься. Их обоих нет. Мы их убили давным-давно, потому, что они стали нам не нужны. Нам надо было выжить, каждому на своей войне. Думаешь, ты ангел, Сергеев? Хотя, нет! Ты, действительно, ангел, только ангел смерти. А меня ты спас по недоразумению. Потому, что у тебя рефлексы такие. В тебе только рефлексы и оставили твои дрессировщики. Раз – сработал рефлекс – спас! Два – сработал рефлекс – убил! Мангуст твой, я же видел, он такой мертвый, что от него цветы вянут! Один прокол у тебя, супермен – Вика с Маришкой. Что-то тебе таки не удалили твои кураторы… Потому я тебя и позвал, мой принципиальный друг!
– Это преамбула? – спросил Сергеев, зверея. – Ты решил меня к себе в сверхчеловеки записать?
– Дурак, ты, Мишка, – Блинчик нащупал кресло и сел, осторожно, словно боялся раздавить задом что-то стеклянное. – Всю жизнь лоб под пули ставил, и ни денег себе не нажил, кроме
– Что Вика с Маришкой? – спросил Сергеев ледяным, страшным голосом. – Что ты знаешь, Блинов? Что ты хотел мне рассказать!?
До пригородов они едва-едва доплелись. Посадка для джипа добром не кончилась. Удар о землю повредил подвеску, машину перекособочило, руль рвался из рук, но плохо ехать лучше, чем хорошо идти.
В начале Сергеев двигался точно на восток, а когда «лендровер» вывалился на берег Аденского залива, направил авто на северо-запад, по направлению к Джибути. Ехать приходилось по самому урезу воды – тут песок был достаточно плотным, чтобы джип не проваливался и камней попадалось гораздо меньше. Со стороны Йемена дул ветер. Он был горяч, но не настолько, чтобы обжигать. Полет над водами залива остудил дыхание пустыни на несколько градусов, и Сергеев, пусть с некоторой натяжкой, мог назвать бриз освежающим. Если бы задувало с континента, жара была бы совсем уж нестерпимой.
Аль-Фахри переносил солнцепек, как и подобает арабу – стоически.
Базилевич, как подобает политику – беспрестанно ноя о несправедливости жизни.
Сергеев же к солнцепеку никак не относился.
Жару он не любил, но когда температура за сорок становилась обстоятельством непреодолимой силы, просто старался отключить внешние рецепторы. В конце концов, все это временные неудобства, и если разбудить воображение и представить себе, например, ванну с холодной водой или лоток с колотым льдом, в который можно опустить потное и покрытое коркой красноватой пыли лицо…
Двигатель джипа воображением не обладал и закипел, выбросив из-под погнутого капота белесые струи раскаленного пара.
– Приехали, – сказал Сергеев, заглушив агонизирующий мотор. – Привал. Можно искупаться, пока вокруг никого нет.
Пока Базилевич раздумывал, Сергеев сбросил с себя пропотевшее, заляпанное кровью пилотов ХБ, и с наслаждением окунулся в ласковые воды океана. Вода была солона и прозрачна. Можно было отплыть чуть подальше, где начинались заросли кораллов, но времени на дайвинг не было, и Умка, преодолев размашистыми саженками метров сорок, быстро вернулся обратно.
Пока Сергеев одевался, кое-как приведя одежду в порядок, Хасан с завистью поглядывал на него, но сам в воду не торопился и автомата из рук не выпускал – сторожко поглядывал по сторонам. Но стоило Сергееву взять в руки оружие, как носатый сын пустыни мигом оказался в волнах прибоя.
И лишь после того, как араб выбрался из вод залива, рискнул пройти к берегу и Антон Тарасович – оставив Михаила и Аль-Фахри наедине.
– И куда дальше? – спросил Хасан, приглаживая рукой влажные волосы.