Школа негодяев
Шрифт:
– Для чего? – спросила она спокойным, мерным голосом, но Сергеев расслышал в нем хорошо скрываемые нотки раздражения и недовольства. – Ты помогаешь им выжить, чтобы они подольше мучились? Разве это жизнь? Это просто отсрочка смертной казни! Я видела фильмы, фотографии… Я могу считаться экспертом по Зоне Совместного Влияния! Там нельзя жить!
– Это не так, – мягко возразил он. – Поверь, хотя в реальности все обстоит еще хуже, чем на фото или на видео, но там можно жить. Трудно, но можно. Очень тяжело, но зато без Совета Олигархов или Сейма и Думы. Тебе не понять, девочка моя…
– Нет такой вещи, которую
«Вот какая она, – подумал Умка. – Кротость, терпение, понимание… Характер проявился в один момент. Гнев – сильное чувство, и его не спрячешь под гримом».
Он свернул направо, вырулил на Кольцо, и машина поплыла над городом, который отсюда представлялся огромной чашей, заполненной огнями. Ближе к краям в чаше появлялись темные пятна – строящиеся или реконструируемые районы, но центр сверкал и переливался так, что больно было смотреть.
Оба молчали до того момента, как Сергеев не припарковал кабриолет на смотровой площадке, совершенно пустой по случаю позднего времени. У парапета особенно остро чувствовалось, что ранняя осень доживает последние дни. Ветерок, прилетевший с севера, был стылым и сырым. Настя прижалась к плечу Умки, и тот прикрыл ее пиджаком. Удивительно, но от ее тела исходило легкое, но ощутимое тепло и Сергеев даже слышал, как бьется ее сердце – словно он прижал к груди нездешнюю, хрупкую птицу.
Это было так хорошо – стоять над городом, глядя на хоровод огней, молчать и согревать друг друга, что Михаил на какой-то момент забыл обо всем остальном. Исчезло все, осталось только чувство нежности, от которого замирало внутри, да ощущение скорой утраты.
– У меня был разговор с папой, – произнесла она внезапно, и молчание, соединявшее их последние несколько минут, рассыпалось на слова с легким хрустальным звоном. – Знаешь, что бы о нем не говорили, у меня с отцом никогда не было плохих отношений… Он не спрашивал о тебе, хотя, я думаю, что все давно знает…
Сергеев кивнул.
– Он спрашивал о моих планах. О том, как я представляю себе дальнейшую работу в компании. Не хочу ли я продолжить учебу в Лондонской Школе Бизнеса? Говорил, что купил сеть отелей в Европе, и хочет, чтобы я занималась развитием. Хороший такой был разговор, отцовский, правильный…
Она подняла на Умку свои огромные глазищи и словно заглянула к нему в душу.
– Но на самом-то деле он интересовался одним: как долго я буду ходить кругами по Донецку и ждать, что ты позвонишь?
– А ты ждешь? – спросил Сергеев.
– Уже не знаю, – ответила Настя, чуть подумав. – Еще вчера я бы сказала – да. А сегодня… Я знаю только одну девушку, которая ждала несбыточного – и дождалась. Ее звали Ассоль, и все это придумал Грин. Я не хочу ждать вечно, Миша. Но я не могу не ждать тебя.
– Ты решила уехать?
– Я решила просто жить дальше. Если ты позвонишь, я всегда отвечу на звонок. Где бы я не была.
– Но только ответишь на звонок?
– Не будь глупым, – сказала она мягко и уткнулась носом к нему в шею. – Если я буду в городе, то обязательно приеду.
Она помолчала и добавила:
– Но если меня не будет – не обессудь.
– Я понимаю…
– У меня только
По Кольцу за их спинами с задорным свистом промчались несколько автомобилей, оставив за собой угасающие звуки какой-то танцевальной мелодии. На город катилось утро, и молодежь спешила дожечь ночь до конца.
– Но если ты решишь, что для других уже сделал достаточно, – продолжила Настя, – что пришло время сделать хоть что-то не для всех, а для той, кто тебя любит – скажи мне об этом. И я обещаю, что чем бы я не была занята, кому бы я что не пообещала, какие бы обязанности не возложил на меня папа – я брошу все и приеду. Чтобы родить тебе ребенка, чтобы быть рядом с тобой, пока мы будем стареть…
– Пока я буду стареть, – поправил ее Сергеев. – Тебе еще предстоит взрослеть. А стареть – это оставь мне, Настенька.
Город, лежащий перед ними, просыпался, еще не заснув. Одни огни гасли, а другие зажигались, бежали по магистралям пунктиры вышедших из парков трамваев, моргали фарами крошечные, если глядеть с Кольца, машинки…
– Но за то, что ты сказала мне сейчас, – произнес Сергеев, с ужасом ощущая, что у него подрагивает голос, – спасибо. За всю мою жизнь мне никто такого не говорил. Мать с отцом, наверное, могли бы сказать, но не успели. А потом… Потом мне никто такого не говорил. Знаешь, это так важно… Важно знать, что у тебя есть куда вернуться. Что кто-то тебя ждет…
– Так ты вернешься? Навсегда? – спросила Настя с надеждой.
– Я бы очень хотел пообещать это тебе, Настенька… Очень бы хотел.
– Так пообещай.
– Не могу.
– Почему? Если ты сам этого хочешь – тогда почему?
– Потому, что я не уверен, что исполню обещание.
– Ну, зачем, зачем ты всегда говоришь правду? – выдохнула она. – Ну, что тебе стоило солгать?
Сергеев обнял ее еще крепче, прижал к груди, и качнул несколько раз, как качают засыпающего ребенка.
– Когда-нибудь я обязательно позвоню, – сказал он. – И мне будет достаточно услышать в трубке твой голос. А больше… Прости, но большего я обещать не могу…
Проход на крышу обнаружился сразу. Сергеев без труда нашел лестницу по кровавому следу, оставленному Мангустом. Куратор на бегу сумел перетянуть чем-то кисть, потому что на бетонных ступенях крови было гораздо меньше.
Крыша оказалось огромной. Конечно, меньше футбольного поля, но не намного, и снега на ней скопилось почти по колено. Скопилось бы больше, но ветер, трамбовавший снежок в плотную, скрипящую субстанцию, сдувал все лишнее вниз, облизывая низкие бортики по периметру. Сергеев осторожно, словно спящего, посадил Молчуна у двери и запахнул на нем куртку, снятую с убитого. Куртка была прострелена в нескольких местах, перепачкана, из дырок лез наружу синтепон, но это было лучше, чем ничего. Молчун уселся, поерзал, устраиваясь поудобнее, и замер, уткнув взгляд перед собой. Он не повернул головы даже тогда, когда на крышу вывалились Вадим с Ириной – словно его здесь не было. От чувства бессилия Умка едва не заскрежетал зубами.