Школа победителей Они стояли насмерть
Шрифт:
— Чего разорался? Не даешь поспать человеку! — заворчал Богуш, поворачиваясь на другой бок.
— Наш лейтенант спрашивает…
— А мне какое дело? По конституции я имею право на отдых и ты разговаривай шепотом. Не выйдет из тебя суфлера! Хоть слезами залейся, а к себе в театр я тебя не возьму, — ворчал Богуш, но голос сразу как-то потепдел. — Здравия желаю, товарищ лейтенант! — и он сел на землю. — Матрос Богуш соизволят отдыхать.
— Здорово! Передай ему, что он может продолжать. Но Богуш уже тормошил Никишина.
— Саша, вставай! Тут докладчик по международному положению прибыл…
Никишин промычал что-то и натянул бушлат на голову,
— Вставай, Сашка!.. Невежа…
— Зачем будишь? Пусть спит, да и сам прилег бы.
— Не спится, товарищ лейтенант, — ответил Богуш и веселья его как не бывало. — От дум даже голова разболелась.
— Может, простудился?
— Дома давно бы ноги протянул, а тут даже насморка ни в одной ноздре нет!.. Тут другое дело… Среди матросов слушок ходит, что есть у товарища Сталина план разгрома фашистов… Вы не спорьте! Мы точно знаем, что есть!.. А вот пытаемся догадаться, ломаем головы — и ничего!
Матросы проснулись и прислушивались к беседе. Звонарев было захрапел, но его толкнули кулаком в бок, и он теперь тоже сидел, прикрывая ладонью открытый в зевке рот.
— Ну, и что вас смущает? Грош цена плану, если его каждый понять может…
— Точка! Не надо дальше! — перебил Богуш. — Все понятно!
Из слов Норкина матросы сделали вывод, что он знает о плане что-то определенное, но не говорит, и засыпали Норкина вопросами, просили хоть немножко, «самую чуточку», но приподнять таинственную завесу над планом, заверяя, что умрут, но тайну не выдадут. Напрасно лейтенант уверял, что и сам ничего не знает. Ему не верили.
— Ну, чего пристали? — не вытерпел Богуш. — Неужто не сказал бы нам лейтенант, если бы можно было?.. Слово предоставляю старшине Никишину!
Никишин покосился на Богуша, показал ему кулак и отвернулся.
— Не стыдись, Саша! — и, наклоняясь к лейтенанту, Богуш зашептал на всю поляну: — У него, товарищ лейтенант, вопрос международного значения. Важности — первейшей. От него зависит спокойствие во взводе.
— Что такое, Никишин? Хоть я газет давненько не читал, но сообща разберемся.
— А Любченко скоро во взвод вернется?
Норкин сначала опешил от такого вопроса, широко раскрыл глаза, а потом не выдержал и сказал, давясь от смеха:
— Кому второй фронт, а кому Любченко!.. Скоро, скоро! Организуем свой лазарет и разжалуем его из санитаров. Соскучился?
— Нужен он мне. Одна морока.
— Оно сразу видно, — вставил словечко Ксенофонтов. — Сутки без него прожил, а от вздохов похудел даже.
— А я о себе забочусь? О себе? Мне что? А почему такой парень в бою не участвует? Почему? Небось подсмеиваемся над ним, а как до драки дело дойдет — пальчики облизываем! — горячась, наступал Никишин.
— Ты кому это рассказываешь? Раз сказал, что пришлю вечером, значит пришлю.
— Эх, и дам я ему жизни! — оживился Никишин. — Ты, Борис Михайлович, оставь ему сухарь, а баней я его обеспечу! За один день половину пуговиц потерял!.. Уж я ему дам!
— Оно и видно, — поджал губы и закивал головой Богуш.
Но лейтенант уже не слушал их. Между деревьев он увидел Ковалевскую. Большая серая шинель сидела на ней мешком, но Ковалевская шла легко, словно
— Можно вас на минуточку, товарищ лейтенант? — сказала она, останавливаясь.
«Можно вас»… Да кто из настоящих фронтовиков так говорит!? Одним словом — не вояка.
— Слушаю, — ответил Норкин, неохотно вставая.
— Отойдемте в сторонку.
И того лучше! «Отойдемте в сторонку»! Ну что могут подумать некоторые, когда увидят, как лейтенант с врачом в кустах шепчутся?
— Мне сказали, что теперь вы командир батальона? — спросила Ковалевская, поворачиваясь к Норкину.
— Да, я.
— У меня есть несколько человек, которым нужна немедленная хирургическая помощь. А вы, кажется, хотите задержаться здесь?
— Да.
— В таком случае я, как врач, ставлю вас в известность о том, что эти раненые умрут.
Норкину стало неловко под взглядом ее голубых глаз. Он старался не встречаться с ними, но тогда невольно смотрел на маленькую родинку над верхней губой врача и на золотистый, колечком, волосок около нее.
— Знаете, доктор… Мы с комиссаром подумаем об этом, — и он впервые протянул Ковалевской руку.
— Хорошая девушка, — сказал Лебедев, когда Норкйн передал ему свой разговор с Ковалевской. — Напористая, человека любит, не такой сухарь, как мы. Не обижайся. Миша. Заслужили мы сухарей, заслужили!..
Самолеты кружатся над лесом. Включив сирены, оня пикируют, падают почти до вершин деревьев, швыряют бомбы и снова взмывают к облакам. Молчит лес. Не стреляют моряки по самолетам, не обнаруживают себя.
Между двух больших елей чернеет могила — последний яорт капитан-лейтенанта Кулакова. Он лежит рядом с ней на груде сломанных веток. Лицо его спокойно. Из-под полузакрытых век тускло поблескивают обычно живые глаза. В изголовье — фуражка. В ней лежат партийный билет, орден и удостоверение личности. Встал на мертвые якоря моряк Кулаков. Много миль прошла его лодка по морским волнам. Выдержала и штормы, и давление многометровой толщи воды, и взрывы финских глубинных бомб. Правильным курсом, курсом победы вел ее капитан-лейтенант Кулаков. А теперь лежит он неподвижно, и не море волнами, а деревья вершинами шумят над его головой.
— Товарищи! — глухо звучит голос Лебедева. — Товарищи! — сказал он еще раз и замолчал. Многое он хотел сказать о Кулакове. Исписал несколько листков блокнота, а как взглянул на стоящих вокруг моряков и ополченцев — понял, что все это не то, что не этих слов ждали сейчас от него люди, и скомкал бумагу, зажал ее в кулаке. — Тозарищи… Вместе с Кулаковым мы воевали, все время были рядом с ним и не знали его. Мы даже поверили, что он натер ногу. Она была ранена, болела, распухла, Кулаков не мог ходить, но шел! Коммунист Кулаков не мог Остановиться на половине дороги… Не остановимся и мы! Простой холмик мы оставляем сегодня здесь, но мы еще вернемся сюда!.. В Германии мы будем салютовать этой могиле!.. Партийный билет капитан-лейтенанта Кулакова мы пронесем через фронт. Лучшим людям доверим его… Старшины Никишин и Крамарев!