Школа волшебства и другие истории
Шрифт:
— Именно это, — пробормотал Вашабль, — я и хотел бы когда-нибудь выяснить.
В этот час мимо проходила маленькая девочка. Она шла босиком и была одета в залатанное платьице, потому что ее родители были слишком бедны, чтобы купить ей новое.
Девочка посмотрела на старого плюшевого мишку большими глазами и спросила:
— Как тебя зовут?
— Вашабль, — ответил медвежонок.
— У меня никогда не было плюшевого мишки, — сказала девочка. — Ты очень симпатичный и очень мне нравишься. Хочешь быть моим?
— С радостью, — кивнул Вашабль, и на душе у медвежонка стало тепло, несмотря
А маленькая девочка взяла его на руки и поцеловала в нос.
С той поры у Вашабля опять появился кто-то, кому он принадлежал. И оба они были счастливы.
Но это еще не конец нашей истории. Спустя несколько дней в дом маленькой девочки залетела знакомая нам надоедливая муха. Едва обнаружив старого плюшевого мишку, она снова принялась с жужжанием виться вокруг его головы:
— 3-зачем ты вообще ж-живешь? Ты уж-жасно глуп, уж-жасно глуп, уж-жасно глуп…
Но на сей раз Вашабль знал правильный ответ.
Хлоп! — и муха затихла.
Долгая дорога в Санта-Крус
— Семь часов пятнадцать минут, — сказали по радио.
— Перестань ковырять вилкой в тарелке, Герман, — сказал отец.
— И выпей молоко, — сказала мать.
— Заканчивай наконец, Герман, — сказал отец.
— Ты должен поторапливаться, Герман, — сказала мать.
— И не верти головой по сторонам, — сказал отец.
— Иначе опять опоздаешь в школу, — сказала мать.
— С такими отметками ты, видит бог, не можешь себе это позволить, — сказал отец.
— Нам и так хватает хлопот с маленькой Кларой и ее корью, — сказала мать. — Сегодня она всю ночь плакала.
— И, уходя, не хлопай опять, пожалуйста, дверью, Герман, — сказал отец.
— Иначе разбудишь сестренку, Герман, — сказала мать.
— Слушайте передачу «Утренняя почта», — сказали по радио.
Герман (восемь лет и три месяца от роду, рост сто двадцать пять сантиметров, вес тридцать пять килограммов, рыжий, веснушки по всему лицу), в адрес которого были направлены все эти родительские увещевания, тихо поднялся из-за стола, тихо вышел в прихожую, тихо надел куртку, тихо забросил за спину рюкзак, тихо обмотал шарфом шею, тихо надвинул кепку на глаза, тихо отворил дверь, тихо вышел на лестничную площадку и с таким грохотом захлопнул за собой дверь, что весь дом содрогнулся, будто при землетрясении. Он на мгновение остановился и прислушался. Удостоверившись, что сестренка расплакалась, удовлетворенно кивнул и, перескакивая через три ступеньки, с таким шумом помчался вниз, что все без исключения соседи были оповещены о том важном факте, что Супергерман со скоростью света полетел в школу.
На улице шел дождь. Ничего нового в этом не было, ненастная погода стояла уже не первый день. То был не веселый шальной ливень, а мелкая, угрюмая морось, холодными сырыми лапами заползающая в рукава и за воротник. Морось, которая, похоже, обосновалась надолго. Она чем-то напомнила Герману тетушку Эрну, которая, в очередной раз появляясь на пороге их дома, всегда сообщала: «Я не собираюсь надоедать вам, погощу денечек-другой — и обратно» — и которая затем, как правило, застревала на целый месяц, с немым укором просиживая
Вдобавок к тому же был понедельник. А понедельники много в чем можно упрекнуть, и в эти утренние часы город был полон людей, у каждого из которых имелись претензии к понедельникам. Это отчетливо читалось на их лицах. Для Германа же самое досадное в понедельниках было то, что те с жестокой неумолимостью ставили его перед фактом: опять целую неделю придется тратить на изучение правописания, таблицы умножения и прочей белиберды. Да еще в такое время суток, когда ему больше всего на свете хотелось бы поваляться в теплой постели. А драгоценная юность тем временем проходит…
«Все логично, — горько усмехнулся Герман, — именно поэтому учителя и настаивают на том, чтобы занятия начинались ни свет ни заря. Ведь их главная задача — испортить жизнь беззащитным детям. Без этого уроки, по всей видимости, не доставляли бы им никакого удовольствия».
А родители, те, естественно, всегда на стороне учителей. С ними на эту тему просто бесполезно заводить разговор. На самом деле они даже радовались, когда он наконец уходил из дома, особенно с тех пор, как Клара заболела корью. Как будто в том, чтобы болеть корью, было что-то необычное! Он тоже когда-то переболел корью, но ему все равно запретили заходить в комнату сестренки. Хотя заразиться от нее он уже не мог, это научно доказано. С ним родители никогда такой цирк не устраивали, хотя он был у них единственный ребенок, в то время во всяком случае.
Кларе минуло только два с половиной года, и она еще ни на что путное не годилась: с ней нельзя было ни поиграть толком, ни поговорить по-человечески, ни даже побарахтаться. С ней постоянно приходилось быть начеку: Клара впереди, Клара позади, осторожно, Клара! — как будто Клара была сделана из чистейшей сахарной глазури.
И уже два с половиной года Герман был целиком и полностью списан со счетов, он стал для родителей пустым местом. «Ну хорошо, как хотят. Они еще локти будут кусать…» Герман почувствовал, как к горлу подкатил плотный ком переполняющего его негодования.
В эту минуту он проходил мимо витрины туристического бюро. На фоне дальних стран и чужих городов, где красовались пальмы и небоскребы, он увидел в стекле свое отражение.
Герман остановился и придирчиво всмотрелся в себя, медленно поворачивая голову влево и вправо. Лицо его, без сомнения, было изборождено морщинами страданий, и выглядел он, если так можно выразиться, не по годам зрело. Все это от несправедливости, которую он уже давно и молча сносил.
Для человека вроде него, человека, которого никто не любит, осталась, собственно говоря, только одна дорога — в преступный мир. Точно, он станет гангстером. Например, в Чикаго или в Гонконге. Газеты всего мира изо дня в день трубили бы о его последних злодеяниях: «Ограбление банка!», «Разбойное нападение!», «Кровавая бойня!». Он держал бы в страхе целые города, и полиция бессильно опустила бы руки. Но рано или поздно его, конечно же, ждет ужасный конец, справедливое возмездие. Правда, из фильмов известно, что кончина преступника, к сожалению, не оправдывает его преступление, но, уже истекая кровью, он успел бы шепнуть комиссару полиции: «Передайте моим престарелым родителям весточку от меня. Они одни виноваты в том, что я стал таким, и скажите им, что я их прощаю…» После этого его бледные уста сомкнулись бы навсегда. И он бы уже никому на свете не мешал.