Школа
Шрифт:
– Но я вижу, Ад, ты очень этому рада.
Никос смекнул, что к чему, и нырнул в сторону, очутившись рядом с томно улыбающейся Верой, через столик угощающей Сашу шоколадными конфетами. Саша, жуя конфету, поглаживала черного котищу, пристроившегося на ее коленях, явившегося невесть откуда, холодно взирающего на розовое ухо Збыша у Сашиных колен.
Збыш смотрел на безумие вальса беременной девушки с хохочущим Евреем, на склоняющееся откуда-то сверху бледное лицо с зелеными кружочками вместо глаз. Лицо улыбалось, белая рука протягивала толстую тугую папиросу – то ли Збышу, то ли Саше. Збыш обернулся и увидел, как черный кот вальяжно спрыгивает с Сашиных колен.
–Опять анаша, – покорно улыбаясь, сказала Саша, принимая косяк, и, обращаясь
– Правда, этот парень похож на Эдгара По? Хотя, если честно, не знаю, какого цвета у него глаза и никогда не видела самого Эдгара Аллана, но, видите ли, я читала его стихи в переводе Бальмонта и нахожу его вдохновеннее Брюсовского, не смотря на то, что утверждается, будто у Брюсова он точнее.
Збыш согласно улыбался где-то внизу, жадно и любопытно следя за вздрагивающей в Сашиной руке папиросой, рисующей дымом корабли и дальние башни монастырей.
Зеленоочковый тип задвигался, засуетился; тяжело опираясь о Сашины коленки, уселся на пол рядом со Збышем, беспрерывно болтая что-то на непонятном испанском языке.
– Гонзо, меня зовут Гонзо, – произнес он, наконец, по-русски, протягивая руки для пожатия одновременно и накрест Саше и Збышу. – Режиссер. А вы? Совсем новый лицо, мать вашу.
Збыш торопливо представился, путаясь в ударениях и смешно произнося звук «л», отчего Саше, сравнивающей польский и латиноамериканский акценты, вдруг безумно захотелось смеяться. Вместо этого она строго посмотрела на сияющего Збыша и, передавая ему косяк, взяла на себя труд предупредить:
– Это анаша, в смысле – наркотик, чревато привыканием. Очень опасно. Я уже много сегодня курила, но на меня это почему-то не действует совершенно.
Гонзо, запрокинув к потолку зеленые очки, беззвучно расхохотался, а Збыш, сделав короткую энергичную затяжку, прыснул в кулак, посмотрел на Сашины улыбку и глаза, поцеловал в розоватую скулу и сказал тихо, смеясь: «Проклятые наркоманы». Саша тоже рассмеялась и тут только заметила, что исчез с колен черный кот.
Кот, помотавшись под ногами танцующих Лейлы и Еврея, вспрыгнул на плечо низко сидевшего на диванчике Кико, в то время как соседний Хорхе произнес «За наследника Кико!», выпил свой стакан и повернулся к застывшему с полным стаканом в руке приятелю.
–
Cono! Este es el gato Pedro!
Не все так испугались, как пружинкой взметнувшийся Хорхе с округлившимися от страха глазами. Ада подскочила, в восторге схватила кота на руки, поворачиваясь к Микки, все еще дующемуся за Никосовы коленки.
– Труба, Микки, помнишь, как мы хотели сразу его забрать, но он куда-то исчез? Мы берем его – Сабах, Сабах, котяра, будешь у нас жить?
Кико глубоко вздохнул и, ни на кого не глядя, залпом опрокинул свой стакан.
– Кико, тебе плохо? – опустилась рядом на корточки, участливо заглядывая в глаза, слегка хмельная Лейла с дымящимся косяком в пальцах.
Кико задумчиво посмотрел на свои руки.
– Мы сегодня про него говорили, в буфете, – проговорил он медленно, улыбаясь ее озабоченному лицу. – Я рад, что он появился. Всегда любил его, ты знаешь.
–Кайф, теперь у нас будет черный кот. Саша согласна приглядеть за ним, пока мы не вернемся, – сообщила Ада и дождалась от Микки ответной улыбки.
Збыш приподнялся, одной рукой опираясь о Сашины колени, посмотрел через сутулую спину Кальяна на улыбающуюся Аду с Сабахом на руках и заявил Саше, что кот – тот самый, что сидел у нее на коленях, а до того – на колонке, вдруг бесследно исчезнув.
Еврей, сосредоточенно затягиваясь косяком, сделал круг по комнате и остановился перед Збышем и Сашей.
– Значит, все-таки кот на колонке был, сидел кот? – произнес он, начиная потихоньку смеяться. – А я думал, ты, Збыш, пьян. Но теперь вижу, что кот был, потому что это Сабах, кот самоубийцы, такие на все способны.
– Коты очень таинственны, – взволнованно поведала Саша, не в силах сосредоточить
– Давай, – согласился Еврей, качнувшись, как озерный камыш от ветерка в сумерках.
Рядом очутилась длинная Вера с загорелым золотом рук и ног. Обняла Еврея сзади, ткнулась подбородком ему в плечо, заставив невольно поежиться. Еврей медленно закрыл глаза.
– Почему кончилась музыка? – весело крикнула Ада, гладя Сабаха, стриженым затылком чувствуя прощающий взгляд Микки.
Збыш тихо ахнул и бросился ставить Тома Уэйтса.
– Будем рисовать? – спросила Вера, из-за Еврейского плеча сверху вниз глядя на застывшую в кресле Сашу.
Еврей открыл глаза.
– Нет. Рисовать котов, входящих в другое измерение, очень опасно.
Взревел Том Уэйтс.
– О, Том Уэйтс! – воскликнула Вера, томно закатывая глаза, покачиваясь вместе с Евреем.
Снова появился быстроглазый чернявый Хорхе и, заслонив от погрустневшей Саши Збыша, легкомысленно болтающего о чем-то с хохочущей Лейлой, сказал…
То есть, совершенно неважно, что он сказал, потому что Никос отправился в туалет, где ему пришлось долго возиться с дверной ручкой, открывая и закрываясь, а Ада, полулежа на диванчике, целовалась с окончательно простившим ее Микки, а рядом, чувствуя себя не совсем удобно с высоко задранными коленками, сидел Кико, куря переданный ему уходящим Никосом косяк, лениво поглаживая усы, с неприязнью думая о красногубом поляке, развлекающем шутками Лейлу, о ночи цвета индиго, о нашедшемся Сабахе и открытом окне… В это время Вера, мягкими розовыми губами со съеденной губной помадой захватывая тонкое смуглое ухо Еврея, горячо шептала ему призыв пойти в душ, а Гонзо в зеленых очках сидел в кресле через столик от Саши и, прижимая к себе равнодушного Сабаха, зарываясь в короткий бархат шерсти тонким носом, перешептывался с ним по-испански, бесконечно спрашивая: «Quen lo empujo, Sabah, quen lo empujo?», и вглядывался в зеленое стекловидное тело кошачьих глаз – холодных, не желающих ответа; а Кальян, получив от Кико мешочек с травкой и благославение, сидел по-турецки в углу дивана на изумрудном атласе одеяла и ловко, молча, без мысли, без слова, забивал новый косяк взамен выкуренному и выброшенному в распахнутое окно лететь в ночь, где светилось затаенно окно на пятнадцатом – потому что оставшаяся одна во всем абитуриентском блоке Нина, подобрав ноги, сидела на диване и, стараясь не думать о глупом предложении сниматься в кино, читала Борхеса в малиновом переплете, а мысли ее путались, переплетались – съемки в Крыму (роль немой), челюсть киногероя, собственная фамилия в списке зачисленных на отделение кинодраматургии – и совсем не касались Черепа, который как раз бродил по желто-освещенным, гудящим лампами дневного света коридорам общежития, поднимался и опускался в дребезжащем лифте и пешком по черной и белой лестницам – все в безуспешных попытках встретить ее, девушку с условным именем королева Гвиневера, с глазами синими, как вечерний снег, бесконечно идущий в комнате на двенадцатом, где никак не мог уснуть бессонный Берто, в который раз поднимающийся с диванной крышки, садящийся на дерматиновый табуретик ударной установки, глядя в окно – тихое в ночи – в которое выбросился тот, чей дух наверняка еще был здесь, в звенящем золоте тарелок, чьи мысли и голос еще не стерлись с этих стен, навеки записанные поверх нарисованного снега – и Берто дрожью барабанов выводил тревожный, нарастающий ритм: ритм бегущего под откос поезда, набегающей на золотистый песок волны – стекловидного тела, похожего на кошачий глаз – и этот четкий негромкий ритм не давал спать Еве, корчившейся на узкой железно-панцирной кровати этажом ниже, закрывавшей глаза и слышавшей стук колес поезда, отвезущего ее завтра домой, домой… Она хотела закрыть окно – но тогда будет слишком душно, невыносимо, лучше слушать стук колес, покачиваясь в такт стремительному бегу поезда, нервно вздрагивающему на стыках. Домой, домой, домой…