Шкуро: Под знаком волка
Шрифт:
— И что решила?
— Не решили ничего — особисты приехали и похватали, которые попадались. А мы с ребятами к вам подались.
Отправив перебежчика, прищурил глаза, задумался ненадолго и сказал Шифнеру с усмешкой удачливого разгадывателя загадок:
— Чтобы не боялись окружения, надо им в морду вдарить. Немедля.
— Сейчас начать наступление? — С этим начальник штаба явно был не согласен.
— Зачем наступление? Утром начнем. Пусть выспятся казаки. А сейчас отряд своих волков я пошлю в ночной налет.
Вылазка удалась. Садами, овражками добрались до высотки, занятой красными, без шума бросились в шашки, зарубили тех, кто
Наверное, ни к одному из прежних своих боев Шкуро не готовился так тщательно и по всем правилам, как в тот сочельник, когда прорывал фронт 11-й красной армии в направлении Баталпашииская — Кавминводы, и, пожалуй, никогда так не волновался: вдруг что-нибудь не получится.
Утром, затемно, разбудили близкие разрывы. Неужели красные будут атаковать?
Шкуро со штабом поспешил на окраину станицы, где подготовили командный пункт на высотке с кустарником. Горели несколько домов и скирды сена. Однако настоящей атаки не было. Выскакивали из окопов небольшие группы, пулеметы возвращали их обратно. Но не было слышно и сигналов, которых ждали. Шкуро хмурился и не смотрел на начальника штаба — ведь замысел был не Шифнера, а его. Решил сам вести в атаку своих, даже если не услышит сигнала.
И, наконец, когда артиллерия красных перешла на редкие отдельные выстрелы, в их тылу возникли отдаленные звуки пушечной пальбы.
— Это Русанов! — радостно воскликнул Шкуро. — Начинаем атаку. Колкин, поднимай сотню. Я поведу. Коня! Все, Антон Михайлович, сегодня сочельник, пост кончился, можно спокойно рубить.
Повел атаман казаков в первую свою генеральскую атаку. Подмерзшая земля хорошо держала лошадей. До красных не так близко, и подъем есть, поэтому сначала рысью. Дробь подков — на дробь пулеметов. Шли лавой, в широкую шеренгу, охватом. Все в черкесках, генерал такой же, как другие казаки, только что меньше ростом. И пули его не берут. Такой план боя мог только он, казачий атаман, придумать: накануне послал степью тайными тропами Русанова с одной пушкой и взводом казаков, чтобы он поднял в станицах Усть-Джегутинской и Красногорской восстание и ударил в тыл красным. Верил Шкуро, что казаки поднимутся, верил в Русанова — тот умел с народом говорить. И вот она победа! Бегут серые шинели. В галоп лава перешла — не убежать от казачьих шашек. Генерал приметил себе жертву — без шапки с растрепанными волосами, не то светлыми, не то седыми, похож на вчерашнего комроты. Бежал, нервно виляя, спотыкаясь. Рубанул его справа чуть повыше плеча в волосатую шею, и светловолосый будто под ноги коню бросился. Орлик с непривычки поднялся на дыбы. Пришлось замешкаться. Сразу подумалось, что надо другого коня — не Орлика, а Волка. Генерала обогнали казаки. Шкуро увидел Артюхова — перед ним встали трое с поднятыми руками, и он умело полоснул шашкой крайнего, другие сами упали. Отчаянно ржали лошади, матерились весело казаки, последние вопли и стоны издавали умиравшие красноармейцы.
— Славно рубишь, Артюхов, — похвалил генерал. — В капусту их.
— А что еще с ими делать?
— Этих, что лежат, давай уж в плен. Все равно разберемся.
В таких кавалерийских атаках Шкуро присматривался к лицам. Одни, такие как Артюхов, стараются вырваться вперед и рубить, другие не спешат, но и не отстают: при случае рубанут, а нет — просто проскачут.
Бой заканчивался, лошади переходили на шаг, остатки красных догоняли теперь пластуны и станичное ополчение с пиками, в ополчении даже казачки в подоткнутых юбках.
С холмов, по которым шли окопы красных, открывалась степь, припорошенная выпавшим снежком. Зимние тучи громоздились над близким горизонтом, не давали все хорошо рассмотреть. Колкин собирал сотню, пластуны вели пленных к станице. Подъехали Султан-Гирей, Косякин, Шифнер, адъютанты.
— Хорошо сражались ваши казаки, Андрей Григорьевич — сказал черкесский генерал. — Пленных много. Тысяча! Больше тысячи!
— Теперь ваш черед, — ответил Шкуро. — Гоните красных до Бекешевки. Там вас встретят восставшие казаки под командованием Русанова. Я остаюсь здесь. Праздник у нас, кунак Султан-Келеч-Гирей. Сочельник.
В церкви — торжественное богослужение. На почетных местах — генерал Шкуро с офицерами. Священник обращался к генералу:
— Да поможет Господь и святая вера православная в праведной борьбе вашей. Наша брань не против крови и плоти, но против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолев, устоять. Итак станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности. Паче всего возьмите щит веры, которым сможете угасить все раскаленные стрелы лукавого. И шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие.
Возле церкви Шкуро рассчитывал на спокойный праздничный ужин — сочельник, станичные бабы уже гадают. Но в правлении появился Кузьменко с лицом не праздничным, а озабоченным.
— Что с тобой, Коля? Почему в церкви тебя не видел?
Кузьменко огляделся, сказал почти шепотом:
— Андрей Григорьич, приехал человек от Махно. У меня сидит.
— Ты его знаешь? Не суку подослали?
— Знаю. Наш екатеринодарский. На Базарной жил. Ушел в моряки. К Махно попал. Документы в порядке — из мариупольской больницы. Он взаправду больной, Сердце, что ли. Вроде чахотки. Он меня там вместе с Белашом выручал, когда Махно кончить грозил.
— Пойдем, пока за стол не сели.
Хорунжий устроился недалеко от штаба, в хате, обмазанной красной глиной. Таких в станице половина. Хозяйка провела через сени в хату, сама скрылась в кухне. Гость скучал за столом с едва начатой бутылкой. Поднялся он с трудом. Грузный, с бледным, словно опухшим лицом. Слишком располневший для гимнастерки под ремнем.
— Празднуем? — спросил генерал.
Он стоял перед посланцем, сбросив шинель, сверкая генеральскими погонами и Георгиевским крестом, высокая папаха из волчьей шерсти и сапоги на каблуках делали не столь заметным малый рост.
— На столе есть — вот и праздник.
Шкуро сел, не снимая папахи, вытянувшись, внимательно разглядывая сидевшего напротив махновца.
— Мой знакомый, — объяснял Кузьменко. — Гринчук Иван Прокофьич. Выручал меня, когда батько Махно на задний двор тащил.
— Теперь бы не выручил, — сказал Гринчук. — Звездочки на погонах завелись.
— Звездочки не помешают, — возразил генерал. — Не в них дело. За что сражаться — вот главное. Я — за кубанских казаков. Ваш Махно — как я понял, за украинских мужиков. Так наши казаки и есть украинские мужики. Чего нам делить? Там — батько Махно, здесь — батько Шкуро.