Шкуро: Под знаком волка

Рынкевич Владимир Петрович

Буйков-старший — крепкий, носатый мужик, далеко не старик, с быстрым схватывающим взглядом — умело складывал приличествующие гостеприимные фразы. Хозяйка — растолстевшая баба Поля засуетилась: «Ох и о-ох!.. А у меня и печка-то…»

Лену напоили молоком, поставили тарелку сметаны. Конечно, были и самогонка и знаменитые соленые арбузы, борщ, сало, сушеная рыба… Хозяин бодро восхвалял советскую власть, рассказывал о боях с белыми в январе, когда он был в партизанах, о Богучарской дивизии, направленной на фронт к Северному Донцу. Из местных дел — о газетке, которую надо наладить для Совета: Степан говорил

ему о Стахееве, как о знаменитом газетчике. Хозяйка продолжала охать, но теперь уже о сыночке Степушке, воюющем где-то «спроть казаков».

Из-за этого «спроть» произошел роковой разговор после обеда, когда Лену уложили отдыхать, и Савкин пришел проверить, как супруги устроились. Михаил с хозяином хорошо выпили, а Савкин был совершенно трезв — ограничился небольшой дозой на донышке. Услыхав «спроть казаков», попытался уточнить, почему именно так. Ерофей Демьянович объяснил, что в этих местах живут три народа: кацапы, хохлы и казаки. Сам он — кацап, и в Богучаре среди жителей вообще все больше кацапов, есть и хохлы. С хохлами кацапы живут по-всякому, но можно сказать — мирно, а вот с казаками — коса на камень, потому как у тех земли полно. Бери, сколько засеешь, а у кацапов — в обрез. Ниже по Дону, за селом Сухой Донец, где начинаются казачьи земли, и при царе, бывало, чуть что — ив колья, а нынче, конечно, не обходится без винтарей и пулеметов.

Савкина такая политическая картина не устраивала, и он пытался убедить Ерофея Демьяныча в определяющей роли классовой борьбы, охватившей все народы и страны. Хозяин из вежливости не спорил, но и не соглашался:

— Оно, видать, все и так, но откудова у нас кулаки? Есть вроде которые справные, а другие победнее, но кулаков нет. А казаки и есть кулаки. И за попов они стоят. Опять народ обманывают божественными сказками. Мы своего попа еще в том году погнали — еле ноги унес. А они и теперича, когда наша Красная Армия пришла, церкву в Вешках было открыли. Так наши коммунисты с красноармейцами поехали туда и устроили им лучше театра. Загнали в церкву кобылу и повенчали с ней попа. Потом подожгли. Но казаки, правда, погасили.

Савкин ужаснулся:

— Такое кощунство в церкви совершили? За это же надо судить.

— А ты чего вскинулся-то? Ты ж сам-то некрещеный. Ты ж еврей!

Ох, напрасно так близко к сердцу принимал Боря эти нелепости гражданской войны. Пил он побольше, да закусывал, но вот не принимала его душа самогон. Оставался он трезвым и горячо ораторствовал о принципах политики партии в области антирелигиозной пропаганды. Уже тогда, за столом, обещал принять меры, обратиться в один исполком, в другой исполком… Это его и погубило.

А Михаил молча наслаждался столом, отдыхом, покойной тишиной городка. И ночь была прекрасной: он видел в окно искрящийся снег, звезды над ним, а потом сны такие снились, о которых он и забыл. Потому и случился грех.

Утром пятерка собралась и долго со спорами решала, что делать, кому делать и надо ли вообще что-нибудь делать. Савкин взял себе в помощники послушного молчаливого Митюкова и направился в Вешенскую. Стахеев остался в Богучаре помогать выпуску «газетки», остальные — по близлежащим селам.

Михаил Петрович радовался солнечному дню, прогулялся по пустующей площади, подошел к двухэтажному каменному зданию с вывеской:

«Богучарская мужская гимназия». Занятия кончились: ни шума, ни движений. Но открылась дверь и вышел подросток лет четырнадцати в форме гимназиста. Как принято в провинции, вежливо поздоровался с незнакомцем.

— Здравствуй, — ответил Стахеев. — Разве у вас гимназия, а не единая трудовая школа?

— Я знаю. Когда белые здесь были, повесили старую вывеску. А вы из Москвы?

— Да. Я журналист Стахеев. Пишу статьи в разные газеты и журналы. Недавно — в «Известиях».

— А рассказы?

— Пишу и рассказы. А тебя как зовут?

— Миша Шолохов. Я из Вешенской. На время учебы живу здесь на квартире. А почему чекисты казаков расстреливают? Казаки же сами с большевиками замирились, пропустили сюда, а они забирают наших и расстреливают? Почему такое? Из Москвы приказывают?

— Не знаю, Миша. Наверное, судят, разбираются, кто в чем виноват…

Паренек еще что-то говорил, но Стахеев его не слышал — не двери школы вышла она. Глаза — голубое солнце, улыбающиеся губы — солнце алое, грудь рвется Аз-под мягкой кофты, короткая юбка не прикрывает крепкие икры, блестящие темно-русые волосы шевельнулись под ветерком. Протянула мальчику книжку:

— Вот твоя книжка. Ой, здравствуйте. Ты ее в классе искал, а сам в зале оставил на окне, — проговорила она, не спеша уходила в тень.

— «Войну и мир» читаешь? Серьезная книга, — увидев на обложке название, сказал Стахеев, то и дело бросая взгляд в сторону незнакомки.

— О Бородинском сражении хорошо написано. Только теперь война другая. Я видел… — ответил мальчик.

Знал бы Стахеев, с кем разговаривает!

А Маруся, поежившись от холода, сказала:

— Вы с Москвы? Так заходьте сюды. Я вам классы покажу. Теперича никого нету. Занятия кончились.

Она улыбнулась так понятно просто. Правду Митю-ков говорил: с богучарскими женщинами все делается очень просто. И Ерофей Демьянович подтвердил: «Маруська солдатка. Хорошая бабонька. Я ить тоже с ней… Да… А тебе и Бог велел — жена-то на сносях…» Они разговаривали поздно вечером во дворе, угостившись на ночь самогоном. Красивая тишина с луной, звездами и поблескивающим снегом временами нарушалась непонятными отдаленными звуками — словно что-то падало в глубокий снег. «Не стреляют ли», — забеспокоился хозяин. Долго прислушивались — тишина. Пошли в дом. Лена уже спала. Михаилу постелили отдельно, на лавке. Стыдно вспоминать — засыпал он счастливым сном. Вскоре проснулся — после самогонки хотелось пить. Подошел к Лене, поправил одеяло, сползшее с плеча. Она открыла глаза, спросила: «Что случилось?» Потом обняла его и поцеловала прежними любимыми губами. Сказала: «Спасибо, что привез меня сюда. Здесь так хорошо…»

И раздался громкий тревожный стук в окно и крик: «Петрович! Открывай! Беда!» Стахеев быстро оделся и выбежал на улицу. Его ждали трое товарищей по командировке, Митюкова едва он узнал — голова у него была чем-то перевязана. Стахеев даже не успел спросить, где Савкин? Митюков, срываясь на крик» запричитал:

— Погиб наш Боря! Убили гады, контры… Я сумел убежать, а он…

— Молчи, — оборвал его старый журналист Ройзман. — С тобой в Чека разберутся. Бросил товарища… или перед казачьем в ногах валялся…