Шлиман
Шрифт:
Под гигантской лиственной крышей одного из этих деревьев происходили все местные торжества. Здесь мы, впервые сойдя на берег, были встречены всем мужским составом племени. И здесь же Шлиман каждый вечер после ужина устраивал род молитвенного часа. Большой фонарь, вроде наших деревенских фонарей, – современная, привозная вещь, – ставился на песок. Шлиман устраивался перед ним на деревянной скамеечке, нубийцы усаживались на земле, образуя большой круг. Посредине оставалось незанятое место, туда немедленно слетались жуки и разные другие насекомые, которые в деловой спешке мчались к непривычному свету и своими хвостами вычерчивали на песке странные узоры.
В
И вот Шлиман начинал на память читать суру корана; его голос, вначале глухой, повышался все больше и больше, и, когда он, наконец, в настоящем экстазе произносил заключительные слова, правоверные склоняли головы и прикасались лбом к земле. Через некоторое время Шлиман начинал другую суру, и так богата была его память, что он почти каждый вечер мог читать все новые и новые главы. В приподнятом, праздничном настроении расходились наши коричневые друзья; никогда серьезность происходившего не была нарушена неуместным замечанием или хотя бы жестом…»
Вообще Шлиман не раз приводил в восхищение слушателей своим мастерским чтением, особенно Гомера. Вирхов пишет: «Как повышался его голос, подобно голосу самого вдохновенного певца, чтобы выразительнейшим образом приблизить к слушателю не только значение, но и красоту стихов! Он имел лишь одного опасного конкурента: это была Софья. Часто она подхватывала нить песни там, где он останавливался, и ее воодушевление не меньше захватывало слушателя».
Вирхов не дождался конца путешествия: чрезвычайно занятый, он вскоре повернул назад. Шлиман же задержался в Александрии. Это знаменовало новое расширение интересов; за последние годы он глубоко увлекся античной поэзией – Эсхилом, Софоклом, Еврипидом, а также римской литературой. Он «влюбился» в Клеопатру (Клеопатра (69-30 гг. до н. э.) – последняя, царица птолемеевского Египта). По старинной египетской монете с профилем Клеопатры он заказал мраморный барельеф и повесил у себя над столом. А в Александрии он решил раскопать дворец Птолемеев.
Эти раскопки не входили, конечно, в его «большую программу» и поэтому были предприняты в скромных масштабах: тридцать шесть рабочих работали в течение двух недель. Найден был ряд интересных произведений искусства, в том числе мраморная женская голова, очень характерная, напомнившая Шлиману описание Клеопатры. По закону Шлиман должен был оставить все найденное в Египте, но с «головой Клеопатры» он расстаться не мог. Спрятав под полой мраморное изваяние, он счастливо избегнул зорких глаз надсмотрщиков, доставил свою драгоценную контрабанду в Александрию, а оттуда без труда увез ее в чемодане, как «ручной багаж».
Эта маленькая авантюра развеселила его. Перед отъездом из Каира он послал письмо старому мекленбургскому знакомому Русту (с Рустом он часто переписывался, избрав его объектом своих мрачноватых острот,- так, например, он долго уговаривал семидесятилетнего старика начать кататься на коньках). К письму были приложены фотографии, «которые, по-моему, представляют для тебя интерес – сфинкс, пирамиды, виды Каира, разносчик воды и великолепный египетский осел». Описав Русту мумию Рамсеса II, деяния Рамсеса, его победы, воздвигнутые им сооружения и его трудолюбие, Шлиман прибавляет: «А между тем он не больше тебя, с ног до головы 1 метр 72 сантиметра…»
Сразу по возвращении он снова начал переговоры с критянами. Он уже готов был принять все условия – заплатить 100 тысяч франков за участок и передать все найденные древности в местный музей.
Но вдруг снова
Эрнст Беттихер не удовольствовался рядом статей в периодической прессе: он напечатал книгу, в которой всячески пытался опорочить Шлимана и его работу. К прежнему утверждению – «Гиссарлык – ассиро-вавилонский некрополь и крематорий» – прибавилось новое: «Шлиман и Дерпфельд сознательно фальсифицировали чертежи, снесли ряд стен и насыпали вынутую из траншеи землю на верхние слои части холма, чтобы скрыть свою ошибку и ввести в заблуждение науку».
Это было неслыханное обвинение. «О, бессмыслица из бессмыслиц! – писал Шлиман Вирхову.- Где и когда был найден крематорий? И если Гиссарлык – крематорий, то где же находился город живых?»
Шлиман не хотел действовать против Беттихера упреками в неграмотности: он знал, что двадцать лет тому назад сам был в положении пришлого со стороны «самозванца в науке» и сам натворил немало ошибок. В частности, некоторыми из этих старых ошибок Беттихер воспользовался. Так, в первых описаниях «горелого слоя» говорилось о массе древесной золы – она впоследствии оказалась горелым битым кирпичом. Все разнообразнейшие вазы, найденные на Гиссарлыке, Шлиман на первых порах называл «погребальными урнами» и т. п.
В последующих книгах Шлиман шаг за шагом исправлял свои ошибки, но Беттихер именно эти исправления объявил фальсификацией.
В сдержанной статье Шлиман ответил Беттихеру, постаравшись возможно популярнее разъяснить суть дела. Но сломить «боевой дух» отставного прусского артиллериста оказалось не так-то легко. Все развязней и наглей становились статьи Беттихера, по стилю больше всего напоминавшие доносы.
Шлимана очень оскорбило, что падкая на сенсацию «публика», с явным сочувствием отнеслась к измышлениям Беттихера. Снова начиналась травля. Опять Шлиман пытался найти успокоение в путешествии. Он предпринял весной 1889 года поездку по Аркадии (Аркадия – область в центре Пелопоннеса) и островам Эгейского моря, раскопал укрепления города Ларисы (Ларисса – город в Фессалии (Северная Греция)), осмотрел Мантинею, где в 362 году до нашей эры Эпаминонд, вождь фиванцев, разбил войско Спарты.
В мае 1889 года Шлиман уже в Лондоне обсуждает свои литературные планы с издателем Мэрреем, потом едет в Париж, на Всемирную выставку.
Он бродил по выставке с таким же чувством, как когда-то, в юности, по Гамбургу,- пораженный и восхищенный. Занятия археологией не убили в нем «чувства сегодняшнего дня», не стесняясь, он сравнивает свои впечатления от выставки с Ниагарой. Особенно потрясла его Эйфелева башня. Тогда еще не был готов подъемник до верхней площадки, Шлиман поднялся только до второй террасы – это была высота в 115 метров – «странно сказать, вчетверо выше анкерсгагенской колокольни, которую я в детстве считал самой высокой точкой в мире…»
Вскоре Шлиману пришлось, однако, забыть о выставке. В августе в Париже открылся антропологический, этнологический и археологический конгресс. Молодой ученый Соломон Рейнак, в будущем знаменитый историк искусства, уже тогда пользовавшийся серьезным авторитетом, выступил на конгрессе в защиту Бетгихера. Была ли это склонность к парадоксам или Рейнак серьезно поверил Беттихеру? Во всяком случае, Шлиман больше не мог терпеть. Шестидесятисемилетний старик принял вызов своего молодого оппонента. Он предложил созвать международную конференцию ученых в Трое, вызвать Беттихера и объективно установить, кто прав. Все расходы по конференции он брал на себя.