Шляхта и мы
Шрифт:
– Включай свою сатанинскую технику! – кричал я Збышеку-Янкелю и продолжал, не теряя куража, вещать о Рубцове и Бродском, о Сталине и Дзержинском. Янкель записывал, менял кассеты, бормотал: «Это же гениально! Так импровизировать мог только Мицкевич! Я все это напечатаю!..»
Где он сейчас, мой милый толстый еврей, куда делись мои откровения и пророчества, записанные им в тот волшебный вечер? Мне самому было бы интересно знать, что я ему тогда наговорил такого?
Впрочем, один раз мы еще встретились, когда я через три года приехал на Варшавскую книжную ярмарку. Скучное и бесполезное дело! Несколько дней я сидел возле нашего стенда, на котором были выставлены книги Юрия
Но взгляды редких посетителей ярмарки скользили не задерживаясь по «Есенину», по Кожинову, по Глазунову. Поверженная в прах Россия не интересовала зарубежных издателей…
Я загрустил и вышел с ярмарки, попросив приглядеть за моим стендом скучающую соседку из какого-то московского коммерческого издательства, и пошел по аллее к длинным желтым столам выпить под каштанами янтарного польского пива и съесть какую-нибудь шпикачку. Взяв кружку с белой шапкой пены, пару скворчащих шпикачек, я вздохнул и едва успел сделать первый глоток, как напротив меня подсел молодой светловолосый хлопец, похожий на Збигнева Цибульского из фильма «Пепел и алмаз». Того же сложения, возраста и в таких же темных очках.
– Вы откуда? – спросил он на чистом русском языке.
– Из Москвы, – ответил я.
– У вас какой-нибудь бизнес? – спросил он.
– Книжная ярмарка, – ответил я.
– А, это тоже бизнес! – удовлетворенно промолвил он. – Но знайте, все, кто занимается бизнесом на территории, которую контролируем мы, должны платить нам за охрану и спокойствие. По двадцать долларов. Так что прошу, – и он положил свои крепкие костистые руки на стол.
Я опешил и от растерянности сказал ему:
– А ты знаешь, что похож на Збигнева Цибульского?
– На кого? – холодно спросил он.
– На великого польского актера.
– Не слышал такого.
– Ты что, «Пепел и алмаз» не смотрел?
– Какой еще «Пепел и алмаз»?
– Ну, который Анджей Вайда поставил!
– А кто такой Вайда?
И тут я собрался с мыслями, сделал второй глоток и откусил от румяной шпикачки половину. Потом вытащил сигарету.
– Ты – русский?
– Русский.
– Так вот что я тебе скажу, соотечественник. Ты не боишься, что когда-нибудь тебя найдут в мутной Висле?
Я встал, допил пиво и вышел из-за стола, с сожалением оставляя на нем вторую целенькую шпикачку.
– Не знаю, найдут ли меня в Висле, – послышалось мне в спину, – но тебя на твоей книжной ярмарке мы найдем!
Вечером я позвонил Янкелю и напросился к нему в гости. Свидание наше было гораздо менее вдохновенным, чем три года назад. Мы перекидывались какими-то малозначащими мыслями, посидели час-другой, выпили механически бутылку «Жидовской», никакие магнитофоны не включали, и коты с кошками нами даже не интересовались. Когда я рассказал ему перед уходом о русском рэкетире, похожем на Цибульского, Янкель проводил меня до парадного, потом вывел на улицу и сказал:
– Раньше, когда мы жили в социалистическом лагере и Польша была в нем самым веселым бараком, к нам все-таки приезжали якобы из-за железного занавеса Булат, Андрей Вознесенский, Распутин, ты… А теперь, когда мы стали свободными, к нам приезжают
Мы горестно улыбнулись, обнялись, и на прощанье в темном варшавском дворике я прочитал ему стихотворение Юрия Кузнецова «Русское ничто» из книги «До свиданья! Встретимся в тюрьме»:
Он возвращался с собственных поминокВ туман и снег, без шапки и пальто,И бормотал: – Повсюду глум и рынок.Я проиграл со смертью поединок.Да, я ничто, но русское ничто.Глухие услыхали человека,Слепые увидали человека,Бредущего без шапки и пальто;Немые закричали: – Эй, калека!А что такое русское ничто?– Все продано, – он бормотал с презреньем, —Не только моя шапка и пальто.Я ухожу. С моим исчезновеньемМир рухнет в ад и станет привиденьем —Вот что такое русское ничто.Глухие человека не слыхали,Слепые человека не видали,Немые человека замолчали,Зато все остальные закричали:– Так что ж ты медлишь, русское ничто?!Мой Янкель взвизгнул от восторга, бросился мне на шею, и мы с трудом навсегда расстались с ним. Я пошел по темным переулкам к гостинице, а он, утирая слезы пухлым кулачком, вернулся к своим книгам и кошкам.
Едвабне тогда еще не было…
Помнится, летом 2001 года я смотрел телевизор, выступала знаменитая польская актриса Беата Тышкевич. По каналу «Культура». Когда ведущий программы задал ей обычный и пошлый вопрос о главной мечте ее жизни, то актриса не отшутилась, но ответила с неожиданной для женщины ее профессии выстраданной серьезностью:
– Чтобы Польша лежала бы как можно западнее от тех пространств, где она располагается сейчас. – …То есть подальше от России.
А вот польский еврей Станислав Лем, не менее всемирно знаменитый поляк, нежели Беата Тышкевич, недавно пожаловался: «Я все-таки удивлен тем, что поляки внезапно утратили все контакты с Россией. Как будто мы все переселились куда-то в район Антарктиды».
Последние слова об Антарктиде, думаю, таят в глубинах еврейского подсознания заветную мечту человека, узнавшего о Едвабне: «Куда-нибудь переселиться подальше от Польши, хоть в антарктическую землю обетованную…»
Честно говоря, и нам бы хотелось, чтобы Россия лежала подальше на восток от Германии, подальше на запад от Японии и Китая. Подальше на север от Турции и Чечни. Подальше от евреев и поляков. Но ничего не получается. И так уже уперлись в ледяные торосы Арктики. Так что будем жить там, где нам судил Господь. С той историей, по словам Пушкина, «какой нам Бог ее дал». С «оловянным терпением», по словам Чеслава Милоша.
Сентябрь 2001 – март 2002 гг.