Шмель на этюднике
Шрифт:
Я не гоню осу, тут уж трудно сказать, кто у кого в гостях, муравей заполз — и ему почет и уважение. Выбрал он крошку, понес, перебираясь через травинки, будто через завалы. Навстречу ему собрат. Встретились муравьи, пошевелили усиками, словно пошептались и разошлись. Это один другому сообщил, где есть добыча. За добычей муравей побежал бегом. Скоро набралось их уйма. Подбирают с моего стола крошки и несут к себе в кладовую…
В небе родятся облака. Всплывая и розовея у горизонта в колеблющемся мареве, они кучатся под куполом и
Большинство летних трав незаметно перешло в семена. Иван-чай дружно отцветают, завивая розовые кудри, а созревшие будяки, кудельно запрядаясь, пускали семена в пушистых колыбельках — засоряя хлебные нивы. Пушинки попадают в краску на палитре, садятся на этюд и мешают писать. А по омежьям доцветают чертополохи, сжимая в колючих бомбошках щепотки малиновых соцветий. На них по-прежнему трудятся сезонные рабочие — шмели (зимовать в гнезде остаются только матки).
Пауки-тенетники в залог хорошей погоды плетут свои сети. Но, бывает, сколько мы нечаянно порвем их, пробираясь сквозь чащу. Лишь запутавшийся листочек в паутине сигналит: «Внимание, ловчая сеть!» Тогда обойдешь ее, пожалуй, больше в угоду себе, и тем самым сбережешь гнездо паука.
Однажды увидишь осыпанный на дорожку золотые листочки-монетки: осень исподволь начинает размениваться с летом. И елочка вдела золотую сережку-листик. И в березах золотые прядки — все это приметы осени-грустинки.
Хлебные поля натужно отяжелели спелым колосом. На подхват их идут комбайны, и враз заработали молотилки, веялки — косьба началась. Запылил раскрошенный колос, поднялись вспугнутые жаворонки, уже пропавшие с глаз. Проходит молодость лета, незаметно наступает умеренное предосенье.
Одним утром, когда я открывал форточку, влетел оранжево-красный листок и залепил в лицо — вот тебе! Уж коли идет осень, впускай ее в дом, растворяй окошко, она с ягодами, с грибами, с урожаем.
Размахнулась осень, выкатила из логов на взгорья, расплескалась и затопила прикамскую землю буйством красок. Наступила самая нарядная и живописная пора. Но краски осени меняются быстро, и я спешно укладываю в этюдник желтые, оранжевые и всякие другие цвета, в намеренье соперничать с колдовским разноцветьем. Оно промелькивало за окнами электрички, осень цепляла за живое, звала. И выйдя на загородной площадке возле леса, я расставил этюдник. Ветер, снимая с берез пригоршнями листву, кружил в воздухе, и мне было слышно, как они шелестели и шуршали, падая.
Нарастающий тяжеловесно гул поезда заглушил элегическую мелодию осени: шел товарняк. Я работал, не обращая внимания, лишь короткий гудок, будто оклик, отвлек меня. Обернулся и вижу: машинист электровоза приветствует художника взмахом руки. Успеваю ответно махнуть: «Спасибо!» — но голос заглушает перетакивающий гул колес.
Вечерние зори
Ночью на лесных дорогах сковало лужи. Во льду плашмя и торчком, как цветные паруса, вмерзли опавшие листочки. Об этой поре Пришвин сказал: «Осень длится, как узкий путь с крутыми заворотами. То мороз, то дождь, и вдруг снег».
Опустевший залив сделался глубоко-черным, в нем отражался запорошенный снегом лес. А одинокая лодочка под берегом казалась легким перышком от рябенькой птицы, будто спорхнувшей с ближних осин. Зима вначале как бы примеривалась, затем, заковывая землю, богатела снегами. Север напускал строгости и крепил сугробы.
Хорошо пройтись на лыжах, посмотреть, как зимует лес, повстречаться там с кочующими стайками птиц, передразнить горластую ворону. А смягчится погода, невольно выберешься за город с этюдником, одевшись потеплее. Иной раз часа три простоишь, пока напишешь зиму. Интересно писать заснеженную природу: белое на белом холсте. Лишь небо в контрасте к белому темное, но писать его надо прозрачно, серой краской. Пишу небо, лес, стожки, кустарники, а снег — белый холст оставляю. Так и обманул зиму: мало белой краски истратил. Это значит, холст надо подготавливать в соответствии с мотивом: белый для белого — зимний этюд, теплый, скажем, охристо-желтый — для осени; серый для пасмурного дня или туманного утра…
Деревья в лесу заснежены: румяные рябиновые кисти смотрят сверху на меня в белых шапочках.
— Здравствуйте! — сказал я и потрогал ветку, она закачалась, кисти будто закивали мне, но шапочек не сронили: холодно!
Услышал я, как скрипнула осина и потекли струйки снега. Это неспроста: в гущу леса пробирался ветер — начиналась метель. С елей повалились комья снега, они закачались, замахали ветвями и, почудилось, заголосили: «Ах, батюшки, как мы раздетые зимова-а-ать бу-у-де-е-м!» Так смотришь всегда, пишешь и фантазируешь, а иначе художник глух и слеп.
Зимой, работая в мастерской над летним пейзажем, то осенним, с радостью отмечаешь: вот когда годятся и нужны собранные этюды! Разные времена года, как в музыке Чайковского или Вивальди, звучат в душе художника и бывает, что бьешься у холста под звуки любимого скрипичного концерта или симфонии, в записях на пластинке.
Но опять же нет покоя художнику, и долго отсиживаться в городе, в мастерской грешно. Воистину нет творчества без общения с жизнью, с природой, надо собирать этюдник, альбом — новое начинается за порогом дома.