Шолом-Алейхем
Шрифт:
В том же 1894 году, что и «Якнехоз», в сборнике-альманахе «Дер хойзфрайнд» [77] («Друг дома») появляется рассказ «Счастье привалило» – первый из будущего цикла «Тевье-молочник». Работа над новым циклом займёт десять лет, и будет он состоять из девяти отдельных рассказов – монологов Тевье. Тевье – не Менахем-Мендл; это совсем иной тип еврея – трудяги, отца, патриарха, однако точно так же выписанный без тени пафоса, с иронией – очень добродушной. Тевье и сам посмеивается над всеми, и в том числе над самим собой. Всё летит в тартарары – новый век, патриархальная жизнь рушится: Тевье одну за другой теряет своих дочерей (они вырастают и выходят замуж – кто за любимого, но бедного; кто за богатого, но нелюбимого; кто за христианина, и умирает для всех и для Тевье, но не для его отцовской души; а кто и действительно умирает, наложив на себя руки из-за несчастной любви), жену, дом (его, «по постановлению», выселяют из деревни), но он несгибаем, держаться ему помогает чувство юмора и вековая еврейская житейская мудрость. Все исследователи Шолом-Алейхема говорят, что «Тевье-молочник» наряду с «Менахем-Мендлом» – лучшее, что он создал.
С 1896-го по середину 1903 года Шолом-Алейхем с семьёй жил в Киеве на Большой Васильковской, 5 (теперь это улица Красноармейская; на рубеже 2000-х дом намеревались отреставрировать, из квартиры Шолом-Алейхема сделать музей, но вместо этого в 2001-м дом снесли вообще, территория понадобилась под бизнес-застройку). Правда,
Раз уж мы никогда больше в квартире Шолом-Алейхема не сможем побывать, хотя бы дадим её обстоятельное описание по воспоминаниям Вевика Рабиновича:
«В кабинете стоял большой письменный стол. На нём карандаши разных цветов: чёрные, синие и красные. Хорошо отточенные и красиво сложенные. Две чернильницы и несколько ручек, много бумаги, большие и маленькие листы. И всё это было аккуратно сложено. Кроме того, на столе были мраморное пресс-папье, линейка, пепельница, велосипедик на резиновых колёсиках и много других безделушек. В письменном столе было по четыре ящика с каждой стороны и один посередине. В них лежали завершённые и незаконченные рукописи, тетради и листы бумаги разных размеров. В ящиках был образцовый порядок, как в витринах музея.
У письменного стола стояло высокое мягкое кресло, по обе стороны кресла по стулу. У другой стены – диван с такой же обивкой.
Окна были завешены длинными светлыми гардинами. На стене над письменным столом висели портреты нескольких писателей и самого Шолом-Алейхема.
В углу находилось большое зеркало. У окна разместился узкий, но высокий столик, типа лекторской кафедры, на котором Шолом-Алейхем часто писал. Шолом-Алейхем любил писать стоя. Этот столик был его станком.
Большое место в его кабинете занимала библиотека: два огромных книжных шкафа.
Неподалёку от кабинета – столовая. Посреди столовой – обеденный стол и большое количество соломенных стульев вокруг него. У одной из стен буфет, наполненный разной посудой. На стенах фотографии всех детей, Ольги Михайловны и её родителей – Мейлаха и Рахили Лоевых.
За столовой была детская, а рядом с ней спальня и небольшая кухня…
Сердцем квартиры был кабинет. Первое, что бросалось в глаза, – это библиотека. Доступ к ней был открыт. Письменный же стол можно было только созерцать, а “к станку” можно было подойти только с разрешения хозяина…
О книгах его библиотеки. В памяти сохранилось много книг еврейских, древнееврейских и русских. Среди русских произведения Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого, Гончарова, Тургенева, Достоевского, пьесы Островского. На верхней полке книжного шкафа лежали книги Чехова и Горького, Пушкина, Лермонтова и Некрасова.
Из переведённых на русский язык запомнились сочинения Диккенса, Твена, Мопассана, Гюго, Бальзака, Флобера, Гейне, Бёрне, Гёте.
Большое место в библиотеке занимали книги на еврейском и древнееврейском языках: Менделе Мойхер-Сфорима, Переца, Спектора, Фришмана, Бялика, Ахад-Гаама, Фруга, Динезона, Аша, Бен-Ами. Среди еврейских книг был и томик М. Варшавского с предисловием Шолом-Алейхема. В библиотеке также находились тома “Народной библиотеки”, комплекты газет и журналов “Дер юд”, “Фолксблат” и др.
В отдельном шкафу содержались книги из библиотеки Мейлаха Лоева: A. Many, Смоленскина, гемары [78] , Библии и т. п. В этом же шкафу стояли и произведения самого Шолом-Алейхема различных изданий в обычных и подарочных переплетах.
В шкафах был идеальный порядок, книги стояли одна к другой. Шолом-Алейхем их берёг, а нужные ему места отмечал закладками из белой бумаги» [79] .
Первые три года в этой квартире Шолом-Алейхему не писалось, вернее, может, и писал бы, но надо было зарабатывать деньги, кормить семью, а гонорары мизерны, чтение текстов по квартирам тоже больших денег не приносит. Денег не хватает настолько, что Ольге Михайловне, жене, приходится записаться на курсы дантистов, а потом «большая зала» их квартиры перегораживается, и в одной из частей устраивается зубоврачебный кабинет. (Бел Кауфман, внучка писателя, рассказывает, что он однажды попросил своих детей набить за щёки ваты и сидеть в приёмной, держась за них и изображать пациентов – в рекламных целях.) В 1898 году в «Восходе» вышли его русские «Сказки гетто» – единственное написанное им за этот период.
Всё изменилось, когда в Кракове в 1899 году начал выходить еженедельник «Дер юд» («Еврей»), который сразу привлёк Шолом-Алейхема к постоянному сотрудничеству и установил ему крупный гонорар. Порой размер гонорара напрямую связан с вдохновением: в первых же номерах «Дер юд» были опубликованы новые рассказы из цикла «Тевье-молочник» («Химера» и «Нынешние дети»), третья серия писем Менахем-Мендла – «Миллионы», – а потом и рассказы, что тоже станут хрестоматийными: «Часы», «Флажок», «Ханукальные деньги», «Рябчик», «Город маленьких людей» (этот рассказ начнёт цикл «В маленьком мире маленьких людей»), «Родительские радости», «Будь я Ротшильд…», «Горшок», «Мафусаил» и другие.
Что же до публичных выступлений, то здесь новым стимулом для Шолом-Алейхема стало знакомство с поэтом и композитором Марком Варшавским (1848–1907), писавшим на идише песни, которые уходили в народ и воспринимались всеми как народные. Автора же почти никто не знал. Шолом-Алейхем предложил ездить вместе по городам и местечкам: литературные вечера – Варшавский поёт свои песни, Шолом-Алейхем читает свои рассказы. В 1900-м они выступили в Киеве, Белой Церкви, Бердичеве, других городах – Шолом-Алейхем не ошибся: успех был ошеломляющим. В том же году при содействии Шолом-Алейхема и с его восторженным предисловием вышла книжка Варшавского «Еврейские народные песни», включавшая двадцать пять его стихов, а вскоре были изданы и ноты к ним.В 1901 году в семье Рабинович новое – и последнее – прибавление: шестой ребёнок, второй сын – Нюма (Нохум). Шолом-Алейхем много пишет – рассказ за рассказом – и публикуется уже не только в краковском «Дер юд», но и в варшавских еврейских еженедельных газетах «Ди юдише фолксцайтунг» («Еврейская народная газета») и в только что образованной петербургско-варшавской «Дер фрайд» («Друг») – «первой ежедневной газете на жаргоне», как указывалось в её подзаголовке. Это издание, благодаря авторам быстро завоевавшее популярность и достигшее невероятного для еврейской печати тиража в пятьдесят тысяч экземпляров, почти на десять лет станет основным местом публикации шолом-алейхемских текстов: тут будут напечатаны и новые рассказы из «Тевье-молочника», и «Мальчик Мотл», и первые части «Песни песен», и многое другое.
В том же 1903 году в варшавском издательстве «Фолксбилдунг» («Народное просвещение») начнёт выходить первое собрание сочинений Шолом-Алейхема, приуроченное к двадцатилетию его литературной деятельности.
Не только публикуется – выступает Шолом-Алейхем тоже больше: «Он тогда разъезжал по городам и за определённый гонорар читал свои произведения в собраниях, большей частью в частных квартирах (публичные чтения тогда – в дни Плеве [министра внутренних дел и шефа отдельного корпуса жандармов в 1902–1904 годах – А. К. ] очень редко разрешались)» [80] , – пишет Семён Дубнов.
19–20 апреля 1903 года в Кишинёве – тогда столице Бессарабии – произошёл еврейский погром, первый из крупных еврейских погромов начала века. За два месяца до этого в местечке Дубоссары пропал, а потом был найден убитым четырнадцатилетний Михаил Рыбаченко. Кишинёвская газета «Бессарабец», издаваемая писателем и публицистом, антисемитом Паволакием Крушеваном, изо дня в день обсуждала
К пяти часам дня, пока наконец не вмешалась армия и не остановила расправу, было убито сорок девять человек, пятьсот восемьдесят шесть искалечено, разрушено полторы тысячи домов – более трети всех домовладений Кишинёва.
Властями было арестовано больше восьмисот погромщиков, из которых на скамью подсудимых попало около трёхсот. Некоторых из них приговорили к различным срокам каторжных работ, тюремному заключению.
На кишинёвский погром откликнулась общественность всего мира. В России был организован комитет по оказанию помощи пострадавшим, собравший около миллиона рублей. Шолом-Алейхем решил издать сборник с произведениями русских писателей в переводе на еврейский, выручка от продажи которого пошла бы кишинёвским евреям, и разослал письма. На его просьбу откликнулись Толстой, Чехов и Короленко. Толстой дал в сборник три сказки: «Ассирийский царь Ассархадон», «Три вопроса» и «Это ты». Короленко предложил главы из «Слепого музыканта», Чехов – любой из своих напечатанных рассказов. Сам Шолом-Алейхем написал для «Хилфа» рассказ «Сто один». Сборник был издан в Варшаве в том же году.
Мы уже знакомы с Шолом-Алейхемом редактором, будет небезынтересно узнать, каким был Шолом-Алейхем переводчик. Для этого приведём выдержку из его письма к Толстому: «Получил я Ваши две прелестные сказки и не считаю себя вправе благодарить Вас, во 1-х, потому, что не для этого Вы их писали, и, во 2-х, потому, что спасибо Вам скажут тысячи обиженных в Кишинёве евреев и десятки (а может быть, и сотни) тысяч читателей, которые впервые увидят Ваши произведения, для них предназначенные и – простите мою нескромность – мною переданные на еврейский жаргон. А что я передал их мастерски, в этом я смело Вас могу уверить. Я совсем иначе понимаю слово “перевод”. Сохраняя смысл, дух и буквальное содержание Ваших сказок, я постарался сообщить им красоту, свойственную нашему народному, до чрезвычайности простому и вместе с тем образному языку. И в этих видах мне пришлось в некоторых местах поступиться выражениями в оригинале, заменяя их сочными, чисто еврейскими выражениями и оборотами речи. Для иллюстрации я Вам приведу пару примеров из первой сказки. Вы слишком хорошо знакомы с европейскими языками, чтобы не понимать – хотя бы одним чутьём, как великий художник, – еврейско-немецкого жаргона.
Вот примеры:
Стр. 1. …“пировать с моими друзьями”. Слово “пир” в жаргоне заменяется древнегебрейским словом “souda”, отчего “пировать” в жаргоне отсутствует. Поэтому мне пришлось заменить его целой фразой “leben a guten Toug” – буквально “жить хороший день”, т. е. весело провести время, что выходит больше, чем пировать.
Стр. 1. “Издохнет” – также имеет гебрейское слово “peger-pej” – заменено у меня фразой: “bis die kouschere Neeschoumegern (душа) wet ihm ausgehn” – пока “кошерная” душа его не отлетит. Kouschere Neeschoume – благочестивая душа – форма иносказательная и насмешливо презрительная <…>» [81] .В 1903 году семья Рабинович переезжает на другую квартиру – в дом № 27 по Мариинско-Благовещенской улице (теперь это улица Саксаганского). (В письмах Шолом-Алейхема 1903 года мелькнёт и другой адрес – «М. Благовещенская, 17», – а в письме 1905 года – «Б. Васильковская, 35/1»; насколько эти места связаны с судьбой Шолом-Алейхема, нам неизвестно.) Дом на Саксаганского, 27 сохранился. Сейчас там висит мемориальная доска.
Шолом-Алейхем работает над новым романом «Мошкеле-вор» («а-ля “Стемпеню”, но значительно короче») и продолжает зарабатывать копейку на маклерстве и посредничестве (продаёт леса, имения, заводы), живёт на комиссионные. Это сильно отвлекает от творчества, но что делать?
А пишется – как никогда раньше: «Должен признаться, что чувствую себя, словно я заново родился и полон новых непочатых сил. Могу сказать, что только начинаю писать. До сих пор я дурака валял, шалил. Боюсь, не иссякает ли уже, упаси боже, запас моих лет… Я теперь забеременел столькими мыслями и картинами, что я крепче железа, если не лопаюсь от досады: горе, горе мне, я вынужден метаться в поисках рубля! Сгорела бы биржа. Сгорел бы этот рубль! Сгореть бы всем евреям со стыда, если еврейский писатель не может жить одним своим писательством и вынужден метаться в поисках рубля!»2 – напишет он другу Спектору.
«Сгореть бы всем евреям со стыда!» – и в 1904-м Шолом-Алейхем едет в Петербург хлопотать о разрешении издавать ежедневную газету на еврейском языке. Скажем заранее – безуспешно; но три месяца в Петербурге всё равно проведёт не без пользы: побывает в редакциях газеты «Дер фрайнд» и журнала «Восход», познакомится с местными еврейскими писателями и наконец-то – с Максимом Горьким; а через него – с Леонидом Андреевым, Куприным и другими русскими писателями.
Шолом-Алейхем переписывался с Горьким уже несколько лет. Интерес писателей друг к другу был взаимным. Ещё в 1901-м Горький напечатал в газете «Нижегородский листок» несколько рассказов Шолом-Алейхема в переводе на русский и в том же году готовил к изданию сборник «Русских еврейских беллетристов», куда взял «Горшок», «Флажок», «Рябчик» и другие рассказы Шолом-Алейхема (а сам Шолом-Алейхем переводил для этого сборника тексты Менделе Мойхер-Сфорима). Но тогда Горького – за прокламацию, призывающую к борьбе с самодержавием, – арестовали, и сборник не вышел. На следующий год Горький попытался возродить проект и пригласил Шолом-Алейхема редактировать сборник, но снова что-то помешало, и идея заглохла окончательно.
Но вот 15 ноября – долгожданная личная встреча: «Дорогие дети! Пишу вам всем под свежим впечатлением моего первого визита к кумиру наших дней, властителю дум, Максиму Горькому. Он принял меня по-товарищески. После первых же слов он оглядел меня с головы до ног и пригласил в столовую выпить чаю. И пошёл у нас разговор о делах литературы вообще и в частности о еврейской. Не успел я, право, оглянуться, как прошёл час (с 11 до 12). Он просил приходить к нему запросто. Сам взялся познакомить меня с лучшими представителями прессы, – одним словом, был дружелюбен, совсем не как некоторые другие! Внешность его вовсе не такая, какой мы себе её представляем. Интересный человечище, русский человек в полном смысле слова, с хорошим, открытым, ясным лицом и широким носом. Сам высокий, крепкий (совсем не больной), мягкий, хотя немного угловатый, в блузе, разумеется, и в высоких сапогах (продолжение следует) Папа » [82] .
Горький не оставил воспоминаний о встрече с Шолом-Алейхемом, зато у Куприна есть рассказ «Домик», в котором находим такое: «Вчера была еврейская Пасха, и Яша пригласил нас по этому случаю в еврейскую кухмистерскую, что на углу Невского и Фонтанки, и там угощал нас замечательным обедом… Но не в этих кулинарных прелестях заключался главный смысл обеда, а в том, что Яша познакомил нас с великим еврейским писателем и бесподобным юмористом Шолом-Алейхемом. Этот морщинистый маленький старик с острым и добродушно-лукавым взглядом сквозь роговые очки охотно прочитал нам несколько своих коротеньких рассказов. Он читал на жаргоне, но, обладая самым ничтожным запасом немецкого языка, его легко было понимать, так выразительно выговаривал он каждое слово и так ясны и богаты были его интонации».