Шолом-Алейхем
Шрифт:
Русскую литературу Шолом-Алейхем любил: знал на память все тургеневские стихотворения в прозе; в собственных стихах сознательно подражал Некрасову; на его письменном столе стояли портреты Гоголя и Менделе Мойхер-Сфорима; перед литературной фигурой Толстого чуть ли, натуральным образом, ни преклонялся («…Вы хотите, чтобы я написал что-нибудь о Толстом. Ах, мой бог! Чтобы я писал о таком Самсоне-богатыре человечества?.. Я всю свою жизнь рвался к этому сияющему, светящему и греющему солнцу, которого звали “Толстой”. Я когда-то дал себе слово: я не умру, пока не буду в Ясной Поляне и не увижу Толстого. Моё желание увидеть Толстого не было пустым любопытством посмотреть пророка нашего времени. Я был пламенным приверженцем его необыкновенно великого художественного таланта» [51] , – ответит он в 1910 году на просьбу журнала «Вегетарианское обозрение» дать какой-нибудь текст о Толстом); Горьким – и писателем, и личностью – увлёкся так, что одно время, в 1903–1905 годах, даже одевался, как Горький: в длинную свободную чёрную косоворотку с мелкими пуговицами до пояса.
Украинскую, к месту добавим, литературу тоже знал и любил. Вевик (Волф) Рабинович (1864–1939), мастер по изготовлению перчаток, в воспоминаниях о старшем брате скажет: «В 1879
Любил. Но вы же понимаете, что такое любовь и что такое любовь-страсть.
Самое время сказать несколько слов о стихах самого Шолом-Алейхема, тем более что именно в белоцерковский период, в 1884 году, его стихи были впервые напечатаны в «Фолксблат»: «Нашему поэту», «Дочь еврея», «Еврейские крючкотворы», «Новогоднее». «Шолом-Алейхем-поэт» – непривычное сочетание, Шолом-Алейхема мы воспринимаем как прозаика. Но тогда, в начале пути, он всерьёз задумывался над своим поэтическим призванием и намеревался остановиться именно на этом поприще. «Фолксблат» в том же году даже анонсировал его роман в стихах «Панорама», который, впрочем, так и не был написан. Зато в 1892-м Шолом-Алейхем опубликовал первую главу из поэмы «Прогресс и цивилизация» (и не продолжил её). К исходу века Шолом-Алейхем напрочь разочаруется в себе как в поэте, в 1897 году напишет дочери Тисе: «Я не мастер писать стихи. Я люблю прозу. Простую, хорошую, честную прозу» [53] ; будет называть себя «неудавшимся поэтом»; скажет, что «дал развод музе песен», однако в 1905-м, под впечатлением от еврейских погромов, ещё сочинит два стихотворения: эпитафию себе на могилу и весьма саркастичную колыбельную «Спи, Алёша» – от лица Николая II, укладывающего спать наследника и наказывающего ему, как вырастет, не жалеть для бунтовщиков ни розг, ни виселиц. Опубликованная нелегально, в Вильно, «Спи, Алёша» разошлась по всей «черте». Вевик Рабинович вспоминает, что не один раз слышал, как ее напевали работницы и рабочие бердичевской типографии. Ещё одна, неполитическая, колыбельная Шолом-Алейхема входит сейчас во все антологии еврейского фольклора без указания имени автора, как «народная песня». Да и другие его стихи тоже разошлись по еврейским местечкам, и напевавшие их ремесленники и модистки были уверены, что у песни нет автора, что она народная.
На гонорары от «Фолксблат» содержать семью было невозможно, жить за счёт тестя не хотелось, и Шолом-Алейхем выезжает в Киев в поисках работы. «Зять Лоева» – это что-то да значило, и Шолом-Алейхем поступает на службу к Бродскому, чьё имя потом в его текстах станет синонимом запредельного богатства в устах каждого местечкового еврея. Лазарь Израилевич Бродский (1848–1904) был крупнейшим сахарозаводчиком Российской империи (четверть всего производимого в империи сахара давали именно его заводы) и, кроме того, щедрым меценатом: на его средства содержались в Киеве еврейская школа и еврейская больница, Бактериологический институт, он давал деньги на развитие трамвайного транспорта, построил в городе хоральную синагогу, финансировал строительство Политехнического института. У Бродского на Екатеринославщине были обширные земельные владения, которые он заселил еврейскими колонистами, – проверять, как им живётся, и был откомандирован Шолом-Алейхем. Еврейским поселенцам на землях Бродского жилось хорошо – вернее, как «хорошо»? – неплохо; а если уж быть совсем точным, то так себе. Они успешно возделывали землю, но если б у них была нужная техника (а не один плуг на одиннадцать душ мужского пола и одна борона на десятерых), то возделывали бы ещё успешнее. Но главное – болезни, а ни одной больницы и ни одного врача. Зато раввинов, которым надо выплачивать деньги из своего кармана, – хоть отбавляй: по раввину на каждые восемьдесят пять жителей, – складывать их штабелями, что ли? Всё это, объездив четырнадцать колоний, ревизор описал в своей докладной записке, добавив свои соображения, как можно улучшить быт и хозяйство колонистов.
Бродский не очень любил, когда ему советуют, что делать, и, прочитав докладную, высмеял Шолом-Алейхема. Тот вспылил и уволился со службы.
Следующим местом работы стало страховое товарищество «Прометей» – впрочем, тоже ненадолго.
А в 1885 году Лоев неожиданно умер и оставил дочери огромное наследство, опекуном которого она, выдав доверенность, назначила своего мужа. Это были очень большие деньги, нигде биографы не говорят, сколько именно (и в письмах самого Шолома-Алейхема тоже нет этих цифр), но вполне вероятно – с землями и ценными бумагами, – что и до миллиона.
В Киев Шолом-Алейхем перебрался не сразу – в сентябре 1887-го. (Лето семья провела на чешском курорте Карлсбаде (Карлови-Вари) – он впервые побывал за границей, теперь он мог себе это позволить.) В Киеве открыл контору по купле и продаже сахара и пшеницы, снял квартиру по Маловасильковской, 26. В 1887-м родилась дочь Ляля (Сарра), в следующем году – третья дочь Эмма (Ноэм).
Теперь всё должно быть только хорошо. Теперь он жил в Киеве. «Шолом-Алейхем жил в Киеве. Не знаю, по какому праву. Он не имел высшего образования и не был ни купцом, ни ремесленником. По-видимому, знаменитый писатель жил либо по фиктивному свидетельству, полученному в ремесленной управе за взятку, либо он выплачивал ежемесячную взятку полиции прямо в руки. Полиция была до умиления чувствительна к дарам. Но, возможно, Шолом-Алейхем избегал личных встреч с приставами и околоточными и расплачивался с ними через швейцаров. Таких евреев называли “швейцарскими подданными”» [54] .
Швейцарский ли подданный, марокканский ли – не страшно. Ему нет ещё тридцати, он полон сил и замыслов, он работает одновременно над двумя-тремя текстами, а мысли бегут к четвёртому. Только что в приложении к «Фолксблат» опубликован его «Реб Сендер Бланк и его почтеннейшая семья» – «роман без романа», как говорится в подзаголовке, то есть без «ро́мана», без любовной сентиментальщины перипетий: чистый юмор в каждом слове – наслаждайтесь.
Критика же, однако, заметила не роман, а вещицу поменьше: опубликованный в «Фолксблат» годом раньше, в 1887 году, рассказ «Ножик» – про мальчика, так мечтавшего о ножике, что не сдержавшегося и укравшего его у постояльца, и потом замученного совестью. Простая история, слишком простая, написанная печально-весёлым языком, «рассказ для детей», как указано в подзаголовке. Но именно с «Ножика» началась слава Шолом-Алейхема и начался писатель Шолом-Алейхем. До этого всё было разминкой, упражнениями, поисками жанра.
«Мои писания, однако, в те времена были не более чем забава, пока не случилась история с “Ножиком”, которая изменила характер моего творчества, как и мою жизнь. В те дни меня занимала коммерция – деньги, биржа, ценные бумаги и тому подобные вещи, не имеющие никакого отношения к литературе. Я достиг тогда вершины своего благосостояния, обладал большими деньгами и, возможно, пошёл бы по иному пути, по тому пути, который некоторые считают настоящим. Но случилось иначе. Приехав однажды в Киев по разным важным делам и устав за день, я лёг спать, но уснуть не мог. Поднявшись, я присел к столу и написал, верней, изложил душу в рассказе о своих детских годах, которому дал название “Ножик”. Написанное я отправил в редакцию и забыл о нём. И вот однажды читаю “Восход” (“Книжки Восхода” – еврейский ежемесячный литературно-публицистический журнал на русском языке, выходивший в Петербурге с 1881-го по 1906 г. – А. К. ) и вижу литературный обзор за подписью «Критикус” (Дубнов [Семён Маркович (Шимон Меерович) Дубнов (1860–1941) – еврейский историк, автор капитального труда “Всемирная история еврейского народа” (10 томов; 1925–1929) и мн. др., а также публицист; вскоре после описываемой истории становится близким другом Шолом-Алейхема. – А. К. ]), который среди всякой чепухи упоминает и о моём “Ножике” Со страшным сердцебиением прочитал я несколько тёплых строк “Критикуса” Он хвалил мой “Ножик” и утверждал, что молодой автор обнаруживает талант и со временем подарит нашей бедной литературе на разговорном языке идиш хорошие произведения. Исполненный благодарности, со слезами на глазах, я ещё раз перечитал эти слова милого “Критикуса” и дал себе слово писать в этом роде ещё и ещё» [55] .
Теперь Шолом-Алейхем понимал, что литературе нужно от него и что ему – от литературы. И чего литературе не нужно вообще ни от кого бы то ни было.В те годы самым популярным и читаемым писателем на идише был, нет, не Менделе Мойхер-Сфорим и не Линецкий, а некий, глубоко сейчас забытый Нохум Меер Шайкевич (1846–1905), писавший под псевдонимом Шомер. Его стилистически неприхотливыми, но полными головокружительных интриг и приключений романами еврейские издатели наводнили всю «черту» [56] . Шомер, а потом и его последователи, которых тоже было немало, поступали так: брали нашумевший французский бульварный роман, того же Поля де Кока или Эжена Сю, вместо французского юноши и французской девушки ставили молодого местечкового еврея и местечковую еврейку, а дальше пошло-поехало по испытанным лекалам: любовь, разлука, коварный соперник, верный друг, кровавое преступление, в конце концов, пройдя все испытания, местечковые евреи неизменно оказывались незаконнорождёнными или украденными в детстве детьми каких-нибудь графов или баронов, встречались – всё, свадьба. Таких романов были сотни (только в 1888 году один Шомер опубликовал двадцать шесть своих книг), они выходили тиражом в десятки тысяч экземпляров, евреи «черты» рыдали над тяжкой судьбинушкой героев, затаив дыхание, гадали, как те выберутся из очередного капкана, подготовленного им автором, – и знать не знали, что еврейская литература бывает другой: ироничной, остроумной, наконец, просто умной – ни Линецкому, ни Мойхер-Сфориму было просто не втиснуться меж тесно подогнанных друг к другу шомеровских кирпичей.
И Шолом-Алейхем дал Шомеру бой. В 1888 году он в Бердичеве напечатал брошюру – памфлет под названием «Суд над Шомером, или Суд присяжных над всеми романами Шомера, застенографировано Шолом-Алейхемом». Памфлет Шолом-Алейхема следовало бы привести здесь полностью. Это душеполезное чтение и для современного читателя, но объём нашей книжки оговорён заранее, и никто нам этого не позволит сделать. Поэтому – выдержка из первой главы – «Обвинительный акт»: «Словно песок и мусор, просыпались “народные писатели”, романоделы и до того запрудили еврейскую литературу своими “романами”, – да ещё какими! – до того наводнили ими весь мир, до того испортили вкус публики, что никто и в руки брать не хочет других произведений, кроме этих “романов”. Более того, все читатели стали писателями; все мальчишки, все праздношатающиеся – романистами! Достаточно любому парню прочесть какую-нибудь книжонку, чужой роман, как он уже становится романистом; он лишь переделывает имена героев, даёт произведению еврейское название и за бесценок продаёт первому попавшемуся книгоноше свой “сверхзанимательный роман” в четырёх частях с эпилогом. Книгоноша становится издателем, мошенник – “народным писателем”, “романистом”, а толпа принимает это за товар. И пошло.
Самым крупным, плодовитым и богатым из всех этих тараканов, жучков и червей является великий “романодел”, наш подсудимый Шомер.
Этот молодчик взялся не на шутку затопить еврейскую литературу своими невозможными, водянистыми романами, своими диковинными произведениями, стоящими ниже всякой критики. Они, безусловно, вредны читателям, как яд, ибо извращают его лучшие чувства ужасными небылицами, дикими мыслями, душераздирающими сценами, о которых еврейский читатель раньше не имел никакого представления.
Это показалось странным нашим представителям. Была выделена комиссия. Обследовав полсотни романов Шомера, она пришла к следующим выводам:
а) почти все они просто украдены из других литератур;
б) все сшиты на один покрой;
в) романодел не даёт реальных, подлинных картин еврейской жизни;
г) поэтому его романы к нам, евреям, никакого отношения не имеют;
д) эти романы лишь расстраивают воображение и никакого поучения, никакой морали дать не могут;
е) они содержат лишь словоблудие и цинизм;