Шопенгауэр как лекарство

Но отчего скука видится нам такой мучительной? Почему мы спешим поскорее избавиться от нее? Потому что в состоянии скуки ничто не отвлекает нас от страшной, неприкрытой правды жизни — от осознания собственного ничтожества, бессмысленности существования, неумолимого приближения старости, а за ней и смерти.

Следовательно, что есть человеческая жизнь, если не непрерывный круговорот: желание — удовлетворение — скука — и снова желание? Но для всех ли живых существ дело обстоит именно так? Тяжелее всех человеку, отвечает Шопенгауэр, потому что с развитием мыслительных способностей сила страдания неизмеримо возрастает.

Так счастлив ли кто-нибудь на земле? Возможно ли счастье? Шопенгауэр полагает, что нет.

Прежде

всего, никто не счастлив, но в течение всей своей жизни стремится к мнимому счастью, которого редко достигает, если же и достигает, то только для того, чтобы разочароваться в нем; обычно же каждый возвращается в конце концов в гавань претерпевшим кораблекрушение и без мачт. Так что нет разницы, быть или не быть счастливым, поскольку жизнь есть всего лишь мгновение, которое вечно ускользает от нас, вот оно есть — и вот его уже нет [113] .

[113] Артур Шопенгауэр. Parerga и Paralipomena. Т. 2. — § 144.

Жизнь, это неизбежное и трагическое движение вниз, не только жестока, но и непредсказуема:

Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу в то время, как мясник выбирает глазами того или другого, ибо мы среди своих счастливых дней не ведаем, какое злополучие готовит нам рок — болезнь, преследование, обеднение, увечье, слепоту, сумасшествие или смерть¹.

Довели ли эти пессимистические выводы Шопенгауэра до отчаянья или дело обстояло как раз наоборот и его собственные жизненные неудачи заставили его прийти к выводу, что жизнь — скверная штука, которой и вовсе не стоило являться? Скорее всего он и сам этого не знал и часто напоминал нам (и самому себе), что эмоции обладают свойством омрачать и искажать наше знание: что целый мир улыбается нам, когда у нас есть основания для радости, и становится мрачным и хмурым, если в душе печаль.

Глава 29

Я никогда не писал для толпы… Я посвящаю свой труд тем мыслящим индивидуумам, которые со временем будут как редкие исключения появляться на свет. Они будут ощущать себя так же, как я: как выброшенный на необитаемый остров моряк, которому след его предшественника на песке приносит больше утешения, чем все какаду и обезьяны на ветвях деревьев [114] .

—  Начнем с того, на чем мы остановились в прошлый раз, — сказал Джулиус, открывая занятие. Твердо и решительно, будто читая по бумажке, он продолжил: — Как многие психотерапевты, я довольно откровенен с друзьями, и все-таки, признаюсь, для меня непросто вот так взять и раскрыть душу, как это сделали некоторые из вас. В общем, я хотел бы описать вам один случай, о котором я рассказывал только однажды — и то много лет назад, одному очень близкому другу.

[114] Arthur Schopenhauer. Manuscript Remains… — Vol. 4. — P. 207 / «Pandectae II», § 84.

Пэм, сидевшая рядом с Джулиусом, прервала его. Взяв его за локоть, она сказала:

—  Постой-постой, Джулиус. Ты вовсе не обязан. Это Филип тебя в это втянул, но Тони вывел его на чистую воду, так что Филип взял свои слова обратно. Я, например, не хочу, чтобы ты через это проходил.

Остальные поддержали Пэм: они сказали, что Джулиус и так достаточно откровенен в группе, а своими рассуждениями про «я и ты» Филип его просто подставил.

Гилл сказал:

— Это уже ни в какие ворота не лезет. Зачем мы сюда приходим? За помощью. Взять хотя бы мою жизнь — это одна сплошная проблема, вы сами видели на прошлой неделе. Но, насколько я понимаю, у Джулиуса нет проблем с общением. Так зачем же мы будем его мучить?

— Недавно, —

своим четким, ровным голосом начала Ребекка, — ты говорил, что я рассказала про себя, чтобы помочь Филипу. Может, и так — но это еще не все. Сейчас я понимаю, что еще хотела защитить его от Пэм. Так вот… к чему это я? А к тому, что когда я рассказала про Лас-Вегас, мне стало легче — я наконец-то избавилась от этого кошмара. Но ты здесь для того, чтобы помогать мне, а мне ничуточки не поможет, если ты будешь делать свои признания.

Джулиус едва не открыл рот от неожиданности: такое единодушие было несвойственно этой группе. Однако в следующую секунду он понял, в чем дело.

— Я чувствую, вы сильно обеспокоены моей болезнью — боитесь за меня, не хотите травмировать, так?

— Может, и так, — ответила Пэм, — но дело не только в этом. Не знаю, как это объяснить, но я вовсе не хочу, чтобы ты вытаскивал на свет свои темные истории.

Остальные закивали, и тогда Джулиус заговорил, не обращаясь ни к кому в особенности:

—  Да, загадка получается. С тех пор как я пришел в психотерапию, я только и слышу жалобы от пациентов: «Психотерапевты бесчувственны», «Они ничего не рассказывают про себя». И вот я стою перед вами, готовый открыться, и что же я слышу? Целый хор голосов, который кричит: «Мы не желаем ничего слышать! Не надо! Не делай этого!» Что происходит?

Молчание.

—  Не хотите, чтобы я портил свою репутацию? — спросил Джулиус.

Никто не ответил.

—  Похоже, мы зашли в тупик, так что буду гадким и нехорошим и продолжу свой рассказ, а там посмотрим… Эта история произошла десять лет назад, когда умерла моя жена. Я знал Мириам со школы, мы поженились, когда я был студентом. Десять лет назад она погибла в автомобильной катастрофе в Мехико. Я очень страдал — по правде говоря, я от этого так и не оправился. Так вот, тогда я неожиданно стал замечать, что мои страдания принимают весьма странную форму: я вдруг почувствовал необычайный прилив сексуальности. Тогда я еще не знал, что повышенная сексуальность — довольно частая реакция на смерть: с тех пор я встречал немало людей, которые, пережив трагедию, становились возбудимее. У меня были пациенты, пережившие серьезные сердечные приступы; они рассказывали мне, что по дороге в больницу пытались щупать медсестер. Со временем я чувствовал себя все напряженнее, мне нужно было все больше и больше, и когда знакомые женщины, замужние или незамужние, приходили, чтобы меня успокоить, я пользовался этим и затаскивал их в постель — включая и родственниц Мириам.

Все подавленно молчали. Каждому было неловко, каждый старался не смотреть в глаза другому, некоторые делали вид, что прислушиваются к щебетанью зяблика за окном, спрятавшегося где-то в багряной листве японского клена. За много лет ведения групп Джулиус несколько раз подумывал, что неплохо бы завести помощника, — и сейчас был один из таких случаев.

Наконец, Тони, сделав над собой усилие, произнес:

— И что же было потом между вами?

— Мы расставались и больше никогда не виделись. Иногда мы случайно встречались, но никто из нас не решался об этом заговорить. Нам было очень неудобно — и стыдно.

— Извини, Джулиус, — сказала Пэм, — я не знала про твою жену, никогда не слышала про это… и, конечно, про… про эти… связи.

— Даже не знаю, что сказать, Джулиус, — добавила Бонни. — Это действительно очень неловкая история.

— Расскажи об этой неловкости, Бонни, — предложил Джулиус, чувствуя тяжесть от того, что ему приходится быть самому себе терапевтом.

— Ну, это странно. Ты впервые рассказываешь такое перед группой.

— Продолжай. Ощущения?

— Я чувствую себя не в своей тарелке. Мне кажется, это потому, что неясно: как поступить дальше? Если кто-то из нас, — она обвела рукой группу, — выкладывает что-то неприятное, мы знаем, что нужно делать, — ну, то есть мы тут же беремся за работу, даже если не знаем, что именно нужно делать… но с тобой я просто не знаю…