Шпаги и шестеренки (сборник)
Шрифт:
– Пусть лучше мир узнает о тебе из газет, чем ты о нем. На самом деле, мир не таков, как написано в «Таймс» или «Дэйли Телеграф». И когда все узнают о тебе, дорогая, у наших ног будет этот мир, и ты его увидишь. Мы покажем тебя в лучших университетах, лекториях, перед самыми блестящими умами, которые способны оценить каждый твой сустав, каждую медную трубочку… Зачем читать про всю эту грязь? Достаточно того, что мне приходится окунаться в нее каждый день, уходя от тебя. О, Элоиза, иногда мне так жаль, что я не механический человек, как ты, что мне нужна еда. Будь мы одинаковы, поверь, я не покинул бы этой комнаты и десятка раз за эти пять лет,
Глаза мастера странно блеснули, он ожесточенно потер их пальцами, прогоняя недостойный мужчины блеск. Элоиза невольно подалась вперед, толком не зная, чего же требуют от нее сошедшие с ума шестеренки внутри. Она почти готова была обнять его оставшейся рукой, но конденсат хлынул в глаза, и Элоиза отвернулась, дожидаясь, пока влага стечет на плечо по фарфоровым щекам.
– Прости, дорогая, это все твое лицо. Твое прекрасное лицо и мое глупое сердце, которое никак не желает признать, что ты умерла. Что тебя больше нет и не будет никогда, и самое большее, что я могу – это разговаривать с куклой, запершись в убогой английской квартирке, потому что все за ее пределами напоминает о тебе. Мюнхен так тревожил мою память, что я бросил все и уехал в Кельн, но и там все напоминало о нашем счастье, потому что ты танцевала там однажды. Ты танцевала в стольких городах, что мне пришлось покинуть материк, но даже здесь о тебе напоминает солнце, в те короткие часы, что выбирается из облаков и тумана. О тебе твердит каждая фиалка, что продают цветочницы на всех углах, и даже цветочница с твоим лицом – разве это не укор мне, что я тебя потерял?
Элоиза зажмурилась, но конденсат все тек и тек, не желая иссякнуть. Она боялась тереть глаза, ведь стальные руки могли поцарапать фарфоровое личико. Личико цветочницы и фрау Миллер. Она слышала, как мастер опустился на колени перед портретом жены.
– Прости-прости-прости, родная! Прости, что продолжаю жить, но кто-то должен напомнить им о тебе, заставить всех, кто сумел забыть, навсегда заучить твое имя, вписать его в учебники по истории и механике. Я должен уйти сейчас, совсем не осталось еды, а этого хлыща-репортера надо будет чем-то угостить, чтобы дал мне глянуть на свою писанину перед публикацией.
Мастер вскочил, нервно зашагал по комнате, отыскивая шляпу. Элоиза встала и подала ее, кротко опустив глаза.
– Закрой дверь, Элоиза, и убери детали по местам. Ах да, рука.
Он присел на край стула, поманил к себе. Элоиза опустилась рядом, стараясь не выдать своих неполадок. Мастер закрепил сустав и временные накладки, чтобы не были видны металлические части, и, не говоря ни слова, оделся и вышел.
Элоиза опустилась на пол, проклятый конденсат все тек и тек, затуманивая линзы. Элоиза не знала, чего ей больше хочется: чтобы мастер вернулся поскорей и можно было рассказать ему о неполадках и попросить о помощи, или чтобы он не возвращался никогда, если один вид механической Элоизы причиняет ему столько боли. Он никогда не остановится, добиваясь максимального сходства – Элоиза была уверена в этом, как в том, что завтра включится под звуки музыкальной шкатулки с балериной. Но она знала и то, что чем больше будет походить на фрау Миллер, тем больнее будет мастеру.
«Ззынь» – подсказала пружинка в шкатулке. Всего один портрет, одна пожелтевшая старая карточка на комоде рядом с этажеркой, на верхней полке которой рядом с газетами так неудачно стоит большая бутылка с растворителем. «Ззынь» – разобьется бутылочное стекло и не с кем будет мастеру
– Я не могу. Не было приказа, – ответила она шкатулке, но невольно посмотрела на большую бутыль изумрудного стекла.
Цвет моей младости… Будь то фиалка и он бы на нее наступил, – как покорно умерла бы она под его стопой!.. Больше мне ничего не надо!
Она подошла и повернула ключ. Балерина медленно качнула изящной ножкой, и на мгновение Элоизе показалось, что фрау Миллер усмехнулась с фотографической карточки.
«Элоиза, ты могла бы взять… и разорвать… ее лицо. Как он однажды расколол твое. И без нее… он будет твой», – закружилась мелодия, написанная когда-то для всех Элиз и музыкальных шкатулок. Сотни шестеренок внутри Элоизы заставили ее протянуть руку и коснуться карточки. Тепло бросилось вверх по медным трубам, заклокотали в груди сошедшие с ума котлы. Балеринка дернулась, когда Элоиза сжала фотографию, заставляя надменное томное личико фрау Миллер морщиться от боли.
– Больше ты не будешь мучить его! – крикнула она голосом чумазой цветочницы, не зная других эмоций, кроме подслушанных. – Даже если он вернется и, увидев, что я сделала, разберет свою бедную Элоизу на трубки и шестерни, ты больше не будешь причинять ему боль!
Элоиза разорвала карточку и торжествующе подняла руки, словно показывая умолкшей шкатулке, замершей балеринке и бутыли темного стекла, поблескивающей на этажерке, на что она способна ради мастера.
Но тут обрывки полетели на пол, потому что Элоиза забыла о своем маленьком подвиге, с ужасом уставившись на руки. На свои… нефарфоровые руки.
Она несколько раз провела пальцами, но не нащупала ни одного шва, не отыскала даже намека на стык керамических накладок. Но главное – она чувствовала: чувствовали пальцы, чувствовали ладони, предплечья, щеки, шея, все, чего она касалась своими живыми пальцами. Она вся была живой. Элоиза даже уколола себя в бедро циркулем – и вскрикнула от боли.
Она испуганно прислушалась к звукам внутри своего тела, и с облегчением выдохнула – они были теми же: шуршали шестерни в животе, ритмично постукивал левый котел, он с самого начала был с небольшим дефектом, но работал исправно и мастер не спешил его менять.
Не могла Элоиза Миллер стать живой. Вот так, внезапно. Она же Механическая девушка, которая все исправит…
«Ты исправила! – рассмеялась собственному страху Элоиза. – Ты живая! Живая Элоиза Миллер! Даже лучше, чем на карточке!»
Элоиза подскочила к зеркалу, больно ударившись щиколоткой о ножку стола, и закружилась, глядя в отражение. Она была совсем как фрау Миллер, немножечко моложе и бледнее, чем на фотографии, но все равно невероятно похожа.
– Подождите, сейчас я ее подготовлю, – раздался за дверью голос мастера.
Он влетел, встрепанный и возбужденный, даже не взглянув на Элоизу, сбросил пальто и сел к столу. Скомандовал:
– Давай руку, Элоиза! Я договорился с миссис Смайт, чтобы она приняла этого репортера в гостиной. Старая брюзга мечтает увидеть свое имя в газетах, так что расстарается. А я пока смогу подтянуть твой сустав, чтобы ты не облила нашего гостя кофе, когда будешь подавать.
– Я не оболью. – Элоиза сама удивилась тому, как мелодично прозвучал ее голос.
– Все будет хорошо, мастер, – продолжила она, тщательно копируя свой прежний механический тон.