Шри Ауробиндо. Духовное возрождение. Сочинения на Бенгали

Ауробиндо Шри

Позже я узнал, что мой адвокат пытался добиться, чтобы разрешили приносить мне пищу из дома, но г-н Холидей на это разрешения не дал. Я также узнал, что заключенным не разрешали встречаться с их адвокатами. Я не уверен в законности таких запретов. Хотя в моем случае совет адвоката мог бы мне помочь, я не очень стремился к этому, но другие осужденные по делу пострадали от этого. В понедельник мы предстали перед верховным комиссаром. Со мной были Абинаш и Сайлен. Нас всех разделили на несколько групп. Благодаря добродетельности в предшествующих жизнях, нас троих арестовали первыми, и так как у нас уже был некоторый опыт, как вести себя на допросе и уклоняться от ответов в рамках легально дозволенного, мы отказались делать какие-либо заявления в присутствии комиссара. На следующий день нас отвезли к мировому судье, г-ну Торнхилу. Там я впервые встретил Шриджута Кумара Кришну Датту, г-на Мануэла и одного из моих родственников. Г-н Мануэл спросил меня: «По сведениям полиции, в вашем доме было обнаружено много литературы подозрительного содержания. Все эти письма и бумаги действительно находились в вашем доме?» «Не сомневаясь ни минуты, – ответил я ему, – могу сказать, что это совершенно исключено». Тогда я конечно ничего не знал о «сладком письме» и о «заметках». Своему родственнику я сказал: «Скажи, чтобы дома не беспокоились, меня скоро выпустят, так как я ни в чем не виновен». Тогда я был в этом совершенно уверен. В самом начале, во время одиночного заключения, на душе было как-то неспокойно. Но после трех дней, проведенных в молитве и медитации, я вновь вернулся в состояние глубокого покоя и веры.

Из суда г-на Торнхила нас отвезли в Алипор. Кроме меня в нашей группе были Нирапада, Диндаял, Хемчандра Дас [190] и другие. Из всех них я был знаком только с последним, так как как-то останавливался у него в Миднапоре. Мог ли я подумать тогда, что в следующий раз встречу его в качестве заключенного по дороге в тюрьму? Некоторое время нас держали в Алипоре, в суде магистрата, но самого судьи мы не видели; один раз только потребовались наши подписи под приказом. Вскоре нас опять посадили в вагон, там ко мне подошел незнакомый господин и сказал: «Я слышал, что вас хотят держать в одиночном заключении и готовится соответствующий приказ.

Очевидно, никому не разрешат видеться с вами. Если хотите, я могу передать что-нибудь вашим родственникам». Я поблагодарил его, но сказать мне больше было нечего, так как я уже передал все, что хотел, через моего родственника. Я упомянул этот эпизод, как пример сочувствия и доброжелательности, которые я видел со стороны моих соотечественников. После суда нас отвели в тюрьму, где нас передали под надзор тамошних офицеров. Перед входом на территорию тюрьмы мы должны были принять ванну, после чего на нас одели тюремную форму, а нашу одежду – рубашки, дхоти и курты [191] – забрали в стирку. После четырех дней заключения ванна была блаженством. Затем нас развели по камерам. Как только я вошел в камеру, двери за мной закрылись. Моя жизнь в алипорской тюрьме началась 5-го мая. Через год, 6-го мая, меня освободили.

190

Дас, Хемчандра (1871–1951) – один из лидеров тайной революционной организации, главный обвиняемый в «алипорском деле».

191

Верхняя одежда наподобие куртки или пиджака (прим. пер.).

II

Моя одиночная камера была девять футов в длину и пять или шесть футов в ширину, без окна; перед камерой была толстая железная решетка, и эта клетка предназначена была служить мне жилищем. Снаружи был небольшой мощеный двор и высокая кирпичная стена с маленькой деревянной дверью. Над дверью на уровне глаз было небольшое окошечко. После того как дверь запиралась, часовой время от времени наблюдал за заключенным через это окно. Но моя дверь во двор была почти все время открыта. Всего здесь было шесть таких смежных камер, на тюремном жаргоне они назывались «шесть декретов». «Декреты» служили камерами особого наказания – те, кто был осужден на одиночное заключение по приказу судьи или начальника тюрьмы, должны были содержаться в этих мини-пещерах. Но и в одиночном заключении существует свой кастовый закон, своя иерархия. У осужденных на более строгое наказание дверь во двор была все время закрыта; им не разрешалось никаких контактов с внешним миром, связь с которым ограничивалась лишь неусыпно следящими за ними глазами часового и встречами с другим заключенным, который два раза в день приносил им пищу. Хемчандра Дас [192] , с точки зрения следствия, представлял большую угрозу, чем я, и ему дали более строгий режим. Но даже и в камере-одиночке находились свои «изыски»: заключенного могли содержать в наручниках или даже заковать в кандалы. Это самое суровое наказание давалось не только за нарушение порядка в тюрьме или за оказание сопротивления тюремному начальству, но и за недостаточное усердие в принудительных работах. Дополнительное ужесточение условий для тех, кто и так осужден на одиночное заключение, противоречит самому духу законности, но заключенные по делу Свадеши или «Банде Матарам» были словно бы вне закона и поэтому полиция проявляла к ним особое расположение.

192

Дас, Хемчандра (1871–1951) – один из лидеров тайной революционной организации, главный обвиняемый в «алипорском деле» (прим. ред.).

Таково было место нашего заключения. Что касается предметов обихода, то наше щедрое и гостеприимное начальство позаботилось обо всем. Тарелка и миска были украшением камеры. Всегда тщательно вымытые и вычищенные мною, они блестели как серебряные и были моей отрадой. В этом идеальном блеске «царствия небесного», символе безупречности британского империализма, я получал истинное наслаждение от сознания верности Короне. К сожалению, тарелка тоже разделяла это радостное чувство и, стоило нажать на нее чуть посильнее, – начинала плясать и вырываться из рук, вертясь словно арабский дервиш. И тогда приходилось одной рукой есть, а другой придерживать тарелку. Иначе она могла бы ускользнуть вместе со всей той неописуемой гадостью, которой нас кормили. Но еще более дорогой и полезной, чем тарелка, была для меня миска. Среди неодушевленных предметов она была как британский гражданин. Подобно тому, как он всегда готов выполнить любое поручение властей, будь то в качестве судьи, магистрата, полицейского, таможенного чиновника, председателя муниципалитета, профессора, священника, – кем бы вы ни велели ему быть, он всегда станет им по одному лишь вашему слову; и так же, как он может быть и следователем, и истцом, и полицейским магистратом, и даже иногда защитником, прекрасно совмещая в себе все эти роли, так и моя дорогая миска выполняла несколько функций. Она была выше кастовых ограничений, выше дискриминации, в камере она помогала мне совершать омовение, затем я использовал ее для полоскания горла и умывания, а еще чуть позже, когда приходило время приема пищи, в нее же наливали гороховый суп с овощами, из нее же я пил и ополаскивал рот. Такой бесценный многоцелевой предмет можно найти только в британской тюрьме. Миска помогала мне удовлетворять не только мои земные потребности, но и духовные тоже. Где бы еще я мог найти такого наставника, помогающего мне преодолеть чувство омерзения, которое я испытывал? По истечении начального периода одиночного заключения нам стали разрешать собираться вместе и наше начальство решило перенести место для испражнения. Но в течение месяца я учился подавлять в себе чувство отвращения. Вся процедура испражнения, казалось, имела своей целью развитие самоконтроля. Считается, что содержание в одиночке есть особый вид наказания, цель которого – исключить контакты с людьми и воспрепятствовать созерцанию открытого неба. Проделывание этой процедуры вне камеры нарушало бы весь смысл одиночного заключения, поэтому в камере стояли две корзины, покрытые изнутри слоем вара. Уборщик, мехтар, выносил их утром и вечером, иногда и чаще, если нам удавалось пылкими речами и уговорами пробудить в нем сострадание. Но если приходилось пользоваться корзинами в неурочные часы, то в наказание надо было терпеть ужасное зловоние. Во время второй половины моего одиночного заключения были проведены кое-какие изменения в этом плане, но как всегда британские реформы ограничились лишь небольшими переменами в области администрации, не затрагивая основных положений. Не приходится говорить, что при таких порядках нахождение в камере сопровождалось значительными неудобствами, особенно за едой и в ночные часы. Насколько мне известно, по западной традиции ванная комната обычно соединяется со спальней. Но иметь в маленькой камере спальню, столовую и туалет вместе – это уж, как говорится, слишком. У нас, индусов, есть много достойных порицания обычаев, но нам бы не хотелось быть настолько цивилизованными.

Среди предметов обихода в моем распоряжении также были маленькое ведерко, жестянка для воды и два тюремных одеяла. Ведерко обычно находилось во дворе, где я мылся. Вначале я легко переносил ограничения в воде, но позднее недостаток воды стал ощущаться. Сначала заключенный из соседнего коровника приносил столько воды, сколько мне было нужно, так как в суровых условиях тюрьмы лишь купание напоминало мне об удобствах и роскоши домашней жизни. Другим заключенным повезло меньше – им приходилось использовать одно ведро или бадью и для туалета, и для мытья посуды, и для мытья тела. По мнению британцев, любовь к Богу и физическое благосостояние – две равные и редкие добродетели. Должен ли был тюремный режим служить иллюстрацией этого мнения или его задачей являлось не испортить заключенных чрезмерным использованием водных процедур – сказать трудно. Эту либеральность начальства заключенные в насмешку называли «вороньим купанием». Человек по природе своей всегда недоволен. С питьевой водой дело обстояло еще лучше, чем с мытьем. В то лето стояла ужасная жара, ветер в камеру почти не проникал, зато безжалостное палящее майское солнце имело туда свободный доступ. Камера раскалялась словно горячая печь. И в этих условиях единственным средством заглушить непреодолимую жажду была теплая вода из маленькой жестянки. Я пил ее все чаще и чаще, но это мало помогало, разве что с тебя начинал ручьями катиться пот, а потом жажда возобновлялась с удвоенной силой. Однако у одного-двух заключенных во дворах стояли глиняные горшки, они объясняли это заслугами аскетического образа жизни в предыдущих инкарнациях и считали себя настоящими счастливцами. Все это заставляло признать роль судьбы даже самых убежденных поборников личных усилий; у некоторых была холодная вода, некоторых постоянно мучила жажда – все совершалось так, как было предрешено звездами. Начальство же, раздавая кому жестянки, а кому глиняные горшки для воды, действовало совершенно беспристрастно. Тем не менее добросердечный тюремный доктор, не спрашивая, доволен ли я столь прихотливым распределением питьевой воды, считал такое мое положение совершенно недопустимым. Он пытался достать мне глиняный горшок, но, поскольку распределение посуды находилось не в его ведении, ему это долго не удавалось. В конце концов, по его просьбе главный уборщик где-то раздобыл для меня один горшок из глины. Но еще раньше в результате длительной борьбы с жаждой мне удалось достичь состояния свободы от жажды. В раскаленной камере моей постелью служили два одеяла, одно я использовал как матрац, а другое за неимением подушки подкладывал под голову. Когда жара становилась нестерпимой, я начинал кататься по полу. Тогда я чувствовал прохладное прикосновение Матери Земли и испытывал наслаждение. Но контакт с полом в тюрьме не всегда приятен, и на полу трудно уснуть, поэтому мне приходилось опять прибегать к помощи одеяла. Самыми приятными были дни, когда шел дождь. Но дело осложнялось тем, что во время дождя и грозы из-за тандава нритья – «неистовой пляски» ветра, который нес с собой пыль, листья и траву, в моей камере начинался маленький потоп. И мне не оставалось ничего другого, как спасаться в углу с мокрым одеялом. Даже когда природа утихомиривалась, о сне и думать было нечего: прежде приходилось ждать, ища убежища в размышлениях, когда просохнет пол. Сухим оставалось только пространство рядом с отхожим местом, но как-то не хотелось класть там одеяла. Несмотря на все это, в ветреные дни камера моя охлаждалась и наполнялась свежим воздухом, поэтому я всегда был рад грозе и дождю.

Описание алипорского правительственного «пансиона», которое я здесь привел и к которому еще вернусь, дано не для того, чтобы жаловаться на мои личные тяготы, а единственно для того, чтобы показать, в каких условиях содержат людей, находящихся под следствием, в цивилизованной британской колонии и какая это длительная агония для невиновных. Условия, которые я описал, конечно, были тяжелые, но благодаря

неослабевающей вере в божественное милосердие я страдал только первые несколько дней; потом – я расскажу позже, благодаря чему это произошло – мне удалось стать выше этих страданий, и тяготы больше не затрагивали меня. Поэтому, когда я вспоминаю свою жизнь в тюрьме, то не испытываю гнева или горечи, а скорее отношусь к происходившему с юмором. Когда я вошел первый раз в свою клетку, облаченный в нескладную тюремную одежду, и увидел, в каких условиях мне предстоит жить, то почувствовал во всем этом глубокий юмор. И я рассмеялся про себя. Изучая историю Англии и зная, что происходит в стране сейчас, я уже получил представление о загадочном английском характере и его особенностях. Поэтому меня нисколько не удивило и не огорчило то, как они вели себя со мной. Обычно такое поведение они бы сами расценивали как недостойное. Мы все вышли из благородных семей, многие были потомками крупных землевладельцев, некоторые по своему социальному положению, образованию и личным качествам были на уровне высших классов Англии. Обвинение, по которому нас арестовали, было не просто убийство, кража или бандитизм, а попытка путем восстания освободить свою страну от иностранных поработителей, а также заговор с целью вооруженного конфликта. Нас заключили под стражу в основном из-за того, что власти имели какие-то подозрения, хотя даже и у них в большинстве случаев не было никаких доказательств нашей вины. И при этом нас держали здесь, как обычных бандитов и жуликов, и даже хуже – как зверей в клетке; нам давали пищу, не пригодную даже для животных, заставляли терпеть жажду и голод, солнце, дождь и холод – все это не делает чести британской нации и ее имперским офицерам. В этом проявляется одна из негативных черт их национального характера. Англичане обладают многими качествами кшатриев, но в обращении с врагами или оппонентами они руководствуются исключительно деловыми соображениями. Но тем не менее я спокойно относился к этому. Я был даже рад, что не делалось никакого различия между мною и простыми необразованными людьми, более того, такое положение только усиливало во мне пламя глубочайшего преклонения перед Матерью (матрибхакти). Это были прекрасные условия для изучения йоги и для того, чтобы учиться быть выше конфликтов. Я был одним из тех экстремистов, которые считали, что демократия и равенство между богатыми и бедными являются основной составляющей частью национализма. Я вспоминал поездку в Сурат, когда мы, лидеры движения, ехали вместе со всеми в вагоне третьего класса, подобно военачальникам, которые когда-то спали вместе со своими солдатами в полевых условиях, и думал, что наш долг – превратить теорию в практику. Богатые, бедные, брамины, бизнесмены, шудры, бенгали, маратхи, пенджаби, гуджарати – мы все были вместе, ели и спали вместе, испытывая прекрасное чувство братства. Мы спали на полу, ели простую пищу из риса, бобов и кислого молока. Мы все стали единым телом. Во время пребывания в тюрьме в Алипоре я жил, ел, разделял тяготы и пользовался теми же привилегиями, что и остальные заключенные, мои соотечественники, крестьяне, кузнецы, горшечники, домы и багди [193] ; и я осознал, что Господь пребывает в каждом из нас. Этот социализм, единство, это общее братство наложило отпечаток на мое жизненное предназначение (дживан брата). Часто в тюрьме я с волнением и восторгом сознавал, что близится день, когда перед алтарем божественной Матери Мира предстанут с гордо поднятыми головами все сословия, как братья, и у них будут те же убеждения, та же доброта и сердечность, что у моих товарищей по заключению, как впрочем и та же беспристрастность, что у британских чиновников. Как-то на днях газета «Индиан Сошиал Реформер» в Пуне так иронически прокомментировала одно из моих простых заключений: «Похоже, в тюрьме наблюдается избыток божественности!» О, гордые и ничтожные люди, ищущие славы и знаменитости, но так мало знающие и столь гордые своими маленькими добродетелями! Разве божественное проявление не должно иметь место скорее в тюрьме, в лачугах, в ашрамах, в сердце бедняка, чем в роскошных дворцах богатых или на ложе ищущего светских развлечений бездельника? Бога не влекут образованность, знатность, лидерство, популярность и утонченные манеры. Он приходит к бедным и обездоленным, представая им в образе Милосердной Матери. Тот, кто видит Бога в каждом человеке, в каждой нации, как и в собственной родине, в униженных, бедных, падших и грешниках и отдает свою жизнь служению Богу, тому открывается Всевышний. Так уж получается, что божественное присутствие ощущается больше падшим народом, готовым к возрождению, или народным героем в камере-одиночке.

193

Представители низших каст (прим. ред.).

После того как тюремщик, осмотрев камеру, ушел, я, сидя на одеяле, предался созерцанию. Одиночное заключение нравилось мне гораздо больше, чем то, как нас держали в Лал Базаре. Там тишина огромного зала была еще более ощутима из-за его размеров. Здесь же стены камеры, смыкаясь, как будто обнимали тебя, подобно вездесущему Брахману. Там из высоких окон третьего этажа даже не видно было неба и трудно было представить, что где-то в этом мире есть деревья и цветы, люди, животные, птицы и дома. Здесь же дверь во двор всегда была открыта и, сидя около решетки, можно было видеть открытое пространство и других заключенных. Во дворе у стены росло дерево, радуя глаз заключенного своей сочной зеленью. Перед камерами «шести декретов» ходил взад и вперед тюремщик, и звуком своих шагов и своим видом он был дорог нам, как старый добрый друг. Заключенные из соседнего коровника каждый день выводили коров пастись перед нашим двором. Я любил наблюдать за ними. Одиночное заключение в Алипоре было уникальной школой любви. До того как я попал сюда, мои привязанности в обществе ограничивались очень узким кругом, редко я испытывал и теплые чувства к животным и птицам. У Раби-бабу [194] есть стихотворение, в котором он прекрасно описывает глубокую любовь деревенского мальчика к буйволу. Когда я прочитал его в первый раз, мне это показалось наигранным и преувеличенным. Теперь бы я прочитал это стихотворение совсем по-другому. В Алипоре я узнал, насколько глубока может быть любовь человека ко всем тварям, сколь сильные чувства он может испытывать при виде обычной коровы, птицы и даже муравья.

194

Имеется в виду Рабиндранат Тагор (1861–1941) – знаменитый бенгальский поэт, писатель, философ (прим. ред.).

Первый день в тюрьме прошел спокойно. Все вокруг было так ново и необычно, что было даже почти весело. В отличие от Лал Базара я был вполне доволен моим нынешним положением; одиночество не слишком угнетало меня, благодаря моей вере в Бога. Даже невероятный вид тюремной пищи не испортил мне настроения. Грубый рис был сдобрен шелухой, камнями, насекомыми, волосами, грязью и тому подобным, в безвкусном гороховом супе было больше половины воды, овощи и коренья были перемешаны с травой и листьями. Я и не подозревал раньше, что еда может быть настолько безвкусна и абсолютно лишена полезных веществ. В испуге я смотрел на эту унылую черную массу и, не проглотив и двух ложек, поспешил закончить столь утонченную трапезу. Все заключенные получали одинаковую еду, причем перемен в рационе надо было ждать целую вечность. Уж если давали зелень, или шак [195] , то одну и ту же неделями, месяцами; неизменными оставались горох и рис. Что говорить об однообразии меню, когда способ приготовления пищи оставался все время одним и тем же, не меняясь ни на йоту, абсолютно уникальным и неповторимым. За два дня при таком питании заключенные должны были убедиться в недолговечности этого мира Майи. Но даже здесь я был в более выгодном положении, чем все остальные, благодаря стараниям моего врача. Он добился, чтобы мне приносили из больницы молоко, и я был избавлен хотя бы на какие-то дни отлицезрения шака.

195

Блюдо, напоминающее овощное рагу (прим. ред.).

В тот вечер я лег спать рано, но обеспечивать заключенному спокойный сон, дабы не потакать привычке к роскоши, не входило в тюремные правила. Поэтому каждый раз при смене часовых заключенного будили громкими окриками, и до тех пор, пока он не отзывался, покоя ему не было. Среди тех, кто охранял камеры «шести декретов», были и не очень прилежные в этом отношении – хотя некоторые делали это просто из сострадания к заключенным, – особенно этим отличались полицейские хиндустани. Другие же неукоснительно выполняли предписания. Они будили нас во внеурочные часы и обычно таким образом справлялись о нашем благополучии: «Как поживаете, сэр?» Их юмор не всегда доставлял удовольствие, хотя я понимаю, что делали они это, просто выполняя приказ. Несколько дней я терпел это. Но потом мне пришлось выговаривать часовым, и в конце концов это подействовало и вскоре меня совсем перестали будить, чтобы справиться о моем благополучии.

На следующее утро в 4. 15 зазвонил тюремный колокол, это было время подъема. Через некоторое время колокол звонил опять, теперь уже на регистрацию, потом, умывшись, заключенные съедали свою кашу (люфси) и отправлялись на работы. Проснувшись с первым колоколом, я знал, что уже не смогу спать, так как будут звонить опять, и поэтому встал. Решетку открыли в пять, я умылся и снова вернулся в камеру. Немного позже принесли люфси и поставили у входа в камеру. В тот день я не стал есть, ограничившись созерцанием этого блюда. Только через несколько дней я решился отведать это чудо поварского искусства. Люфси, вареный рис, и вода – вот завтрак заключенного. Как Троица, он предстает в трех лицах. В первый день Люфси был выражением Мудрости в первозданном несмешанном виде, чистый, белый, как Шива. На второй день он предстал как выражение Хираньягарбхи [196] , сваренный с горохом, – желтое месиво. На третий день Люфси явился олицетворением Вирата [197] , с добавлением неочищенного пальмового сахара – более удобоваримый вариант. Первые две ипостаси, на мой взгляд, были не для обычных смертных, поэтому я даже не притронулся к ним, но время от времени я заставлял себя съедать «Вират», с восторгом думая о достоинствах британского правления и о высоком уровне развития западного человеколюбия. Надо сказать, что люфси, в отличие от другой еды, был единственной пищей для заключенных бенгали, имеющей хоть какую-то питательную ценность. Но что с того? Ведь помимо этого он имел еще и вкус, и потому есть его можно было только от сильного голода и даже тогда надо было долго бороться с собой и уговаривать себя проглотить эту гадость.

196

Букв. «Золотой Эмбрион» – Дух, поддерживающий состояние сна или тонкие планы сознания (прим. ред.).

197

Космическая Душа; Дух, созидающий и наполняющий «внешнюю» вселенную (прим. ред.).