Шри Ауробиндо. Духовное возрождение. Сочинения на Бенгали

Ауробиндо Шри

Главным действующим лицом этого представления был государственный обвинитель г-н Нортон. Он был не только главным действующим лицом в спектакле, но также его композитором, сценическим директором и суфлером – редко можно встретить столь разносторонний гений, каким обладал он. Г-н Нортон был родом из Мадраса, поэтому, очевидно, он не был знаком с нормами поведения барристеров Бенгалии. Когда-то он был лидером Национальной Организации и поэтому, наверное, не мог терпеть возражений и оппозиции и имел привычку расправляться со своими оппонентами. Таких людей называют свирепыми. Я не могу сказать, был ли г-н Нортон своего рода львом в мадрасской организации, но он безусловно был царем зверей в суде Алипора. Глубина его юридических познаний не могла удивить никого, потому что их было не больше, чем воды в пустыне. Но нельзя было не восхититься, видя этого несравненного гения в действии с его нескончаемым потоком слов и саркастических замечаний, с удивительной способностью превращать самого незначительного свидетеля в главного, с его манерой делать столь же безапелляционные, сколь и безосновательные заявления, и высокомерием по отношению к свидетелям и младшим барристерам, с его завораживающей способностью превращать белое в черное. Великие обвинители делятся на три категории: те, которые могут производить благоприятное впечатление на судью благодаря глубине своих знаний и умению выгодно представить и проанализировать дело; те, которые с особым искусством могут вытянуть из свидетелей правду и так представить факты по делу, чтобы склонить на свою сторону мнение судьи и присяжных; и те, которые говорят так громко, грозно и витиевато, что сбивают с толку свидетеля, а заодно и судью и присяжных, и блистательно запутывают все дело, таким образом выигрывая его. Г-н Нортон без сомнения принадлежал к третьей категории. И это не является само по себе недостатком. Обвинитель – человек практичный, он берет плату за свои услуги, и его обязанность – отстаивать интересы клиента, для этого он и существует. Но по британской правовой системе установление истинности происшедшего между двумя сторонами, истцом и подзащитным, не является целью судебного разбирательства, выиграть дело любым путем – вот главная задача. Поэтому обвинитель должен приложить все силы для достижения этой цели, иначе он не будет верен закону собственного существа. Если Бог не наградил тебя выдающимися способностями, то приходится добиваться своего, используя те способности, что у тебя есть, и выигрывать дело с их помощью. Так что, г-н Нортон просто действовал согласно закону собственного существа (свадхарма). Правительство платило ему тысячу рупий в день. Если бы ему не удалось выиграть этот процесс, то правительство оказалось бы в убытке, и г-н Нортон делал все возможное, чтобы не допустить этого. Но в политическом судебном процессе, согласно законам британского права, обвиняемому должен быть предоставлен целый ряд привилегий, а уж о предъявлении ему сомнительных и непроверенных улик не может быть и речи. И г-ну Нортону не мешало бы это знать. Это избавило бы нескольких ни в чем неповинных людей от ужасов одиночного заключения и спасло бы жизнь еще одному невинному – Ашоку Нанди. Но вся проблема, как мне думается, заключалась в личности самого обвинителя. Подобно Холиншеду и Плутарху, которые «поставляли» материал для исторических пьес Шекспира, в нашем случае полиция таким же образом снабжала материалом представление судебного процесса. А г-н Нортон был шекспиром этого драматического спектакля. Однако между Шекспиром и г-ном Нортоном была некоторая разница: Шекспир использовал не все

из имеющегося материала, время от времени выпуская отдельные места, г-н Нортон же использовал весь без исключения материал, верный или ложный, имеющий и не имеющий значения для дела, все до мельчайших деталей; из него он создавал с помощью таких умозаключений и гипотез, которые лишь он один мог делать, такой замечательный сюжет, которому позавидовали бы столь великие писатели, как Шекспир и Дефо. Критик мог бы сказать, что, подобно тому, как на счету Фальстафа за время его постоя в гостинице съеденного хлеба числилось лишь на несколько пенсов, остальное же приходилось на вино, которое он пил галлонами, так и в деле Нортона крупица подтвержденных фактов растворялась в разливе предположений и умозаключений. Но даже скептики не могли не восхититься полетом фантазии, с которой создавался этот судебный «сюжет». Я был счастлив, что г-н Нортон выбрал именно меня на роль главного героя пьесы. Как Сатана в «Потерянном Рае» Мильтона, по сценарию г-на Нортона, во главе величайшего заговора стоял я, невероятно умный, коварный, могущественный и дерзкий злодей. Я был альфа и омега национального движения, направленного на подрыв Британской империи, его создатель и вдохновитель. Как только в руки Нортона попадало что-либо, талантливо и живо написанное по-английски, он вскакивал и во всеуслышание объявлял: «Ауробиндо Гхош!» Вся легальная и нелегальная деятельность движения, его организованные выступления и неожиданные последствия – за всем этим стоял Ауробиндо Гхош! А раз в деле замешан Ауробиндо Гхош, то даже при кажущейся своей законности оно должно было иметь скрытый нелегальный умысел. Похоже, он думал, что если бы меня не поймали в ближайшие два года, то Британской империи пришел бы конец. Если мое имя появлялось на каком-нибудь случайном обрывке бумаги, радости г-на Нортона не было предела, он с особой почтительностью представлял этот документ высочайшему вниманию председательствующего судьи. Жаль, что я не родился Аватаром, иначе благодаря столь беззаветному почитанию моей персоны и непрестанному памятованию обо мне в ходе этого процесса он бы в самом скором времени заслужил освобождение, мукти, и таким образом сократил бы наше пребывание под стражей, а заодно и сэкономил бы государственные средства. Однако суд признал меня невиновным в предъявляемом мне обвинении, тем самым испортив всю изысканность и величественность сценария Нортона. Убрав принца датского из «Гамлета», лишенный чувства юмора судья Бичкрофт испортил величайшее произведение двадцатого века. Если критику позволено вносить изменения в поэтическое творение, невозможно гарантировать сохранение первоначального замысла. У Нортона была и еще одна неприятность – некоторые свидетели в ответ на оказываемое на них давление наотрез отказались давать показания в поддержку его сфабрикованного сценария. Нортон, узнав об этом, багровел от злости и, рыча как лев, нагонял такой страх на свидетеля, что тот весь сжимался от ужаса. Справедливый и безудержный гнев, который испытывает поэт, когда в его творении изменяют слова, или режиссер, когда актер не выполняет его указаний, охватывал Нортона, и в такие минуты он терял самообладание. Этот праведный или саттвический гнев стал причиной ссоры с барристером Бхубаном Чаттержи. Я никогда раньше не встречал столь непонятливого человека, как г-н Чаттержи. Он совершенно не чувствовал сценического действа и постоянно вставлял неуместные реплики в самый неподходящий момент. Например, всякий раз, когда г-н Нортон, пожертвовав здравым смыслом, приводил какие-то аргументы исключительно для того, чтобы произвести нужный драматический эффект, не обращая внимания на то, имеют они отношение к делу или нет, г-н Чаттержи обязательно вставал и заявлял протест, говоря, что это недопустимо. Он никак не мог понять, что аргументы эти приводятся не потому, что они имеют какое-то значение для дела, а исключительно из-за их соответствия сюжетному замыслу Нортона. Сталкиваясь со столь неуместным поведением, не только г-н Нортон, но и г-н Бирли с трудом сдерживал себя, и однажды он в очень патетической форме заметил Чаттержи: «Г-н Чаттержи, у нас прекрасно все шло, пока не появились вы». Действительно, если возражать по поводу каждого слова, то никакой драмы не выйдет и зрители никакого удовольствия не получат.

Если г-н Нортон был автором пьесы, ее главным героем и режиссером, то г-на Бирли можно было бы назвать ее патроном. Он не посрамил своего шотландского происхождения. Он словно олицетворял собой саму Шотландию. Бледный, довольно высокий, очень худой; его маленькая голова на длинном туловище выглядела так же нелепо, как если бы кокосовый орех поместили на самую верхушку обелиска Клеопатры. У него были светлые волосы, и казалось, что весь холод Шотландии был запечатлен на его лице. Человек такого роста должен иметь и соответствующий высокий интеллект, иначе пришлось бы усомниться в практичности природы. Но, похоже, работая над Бирли, великая созидательница была несколько рассеянна и небрежна и кое в чем поскупилась. Английский поэт Марло описывает подобную скупость, как «огромные богатства в кладовой ничтожной», но при виде г-на Бирли на ум приходило как раз противоположное – «ничтожные богатства в кладовой огромной». Обнаруживая столь ничтожный интеллект в столь длинном теле, невольно испытываешь чувство жалости к его обладателю. Мысль о том, что несколько подобных чиновников управляли такой страной, как Индия, невольно внушала чувство преклонения перед могуществом английских господ и их методами управления. Познания г-на Бирли потерпели полный крах во время перекрестного допроса, учиненного Шриджутом Биомкешем Чакраварти [200] . На обращенные к г-ну Бирли вопросы, когда он начал вести дело и как закончить оформление перевода дела, г-н Бирли после многих лет работы судьей не мог ответить и, спасая собственную шкуру, предоставил г-ну Чакраварти расхлебывать все это самому.

200

Чакраварти, Биомкеш (1855–1929) – уважаемый барристер и известный бенгальский политик. Был членом Конгресса.

Даже и теперь вопрос о том, когда же г-н Бирли начал вести это дело, остается одной из самых больших загадок процесса. Патетический упрек г-ну Чаттерджи, который я цитировал выше, дает представление о присущей г-ну Бирли манере ведения дела. С самого начала, очарованный образованностью и риторикой г-на Нортона, он был целиком и полностью под его влиянием, слепо и безоговорочно идя по пути, указанному Нортоном. Он во всем соглашался с Нортоном, смеялся, когда тот смеялся, и сердился вместе с ним. Глядя на такое беспечное детское поведение, невольно можно было испытать к нему нежные родительские чувства. Бирли вел себя как настоящий ребенок. Я никогда не воспринимал его как судью, он был больше похож на школьника, который неожиданно стал учителем и теперь сидит за учительским столом. Именно с таким видом он проводил заседания суда. Если же кто-то был с ним недостаточно почтителен, то он начинал выговаривать ему, прямо как учитель. Если мы, устав от этого фарса, начинали разговаривать между собой, г-н Бирли одергивал нас, как учитель, а если кто-то не подчинялся, то он заставлял всех встать, а если и это не выполнялось, он призывал часового обеспечить порядок. Мы настолько привыкли к такому поведению Бирли, что, когда он начал спорить с Чаттерджи, мы ждали, что вот-вот барристеру будет приказано встать. Но г-н Бирли на этот раз использовал другую тактику. Крича: «Сядьте, г-н Чаттерджи», он заставлял этого новенького непослушного ученика алипорской школы сесть на свое место. Так же, как раздраженный учитель начинает угрожать ученику, который задает излишние вопросы и требует объяснения, так и г-н Бирли начинал угрожать защитнику, когда тот выдвигал возражения. С некоторыми свидетелями Нортону пришлось здорово помучиться. Он хотел доказать, что одно из писем было написано рукой такого-то обвиняемого. Если свидетель говорил: «Нет, сэр, это не очень похоже на его почерк, но, может быть, это и его почерк, я не могу точно сказать», – так говорили многие свидетели, – то Нортона это страшно выводило из себя. Он начинал ругаться, кричать, угрожать, стараясь любым способом получить желаемый ответ. И, в конце концов, задавал вопрос: «А как ваше мнение, это действительно так, да или нет?» На что свидетель мог ответить «да» или «нет» и потом снова и снова повторять свой ответ, стараясь дать понять Нортону, что у него нет «мнения» на этот счет, а есть одни только сомнения. Но Нортону такой ответ был не нужен. И он вновь и вновь обрушивал на свидетеля, как удар грома, тот же самый вопрос: «И все-таки, сэр, как ваше мнение?» Г-н Бирли тоже начинал загораться от гнева Нортона, и, как гром, гремел его глас с высокого судейского престола: «Как ваше мнение?» Бедный свидетель! Он не знал, что говорить. У него не было никакого «мнения», но при этом с одной стороны метал молнии разгневанный судья, а с другой – Нортон, как голодный тигр, кругами ходил вокруг него, готовый разорвать свою жертву, но добыть столь драгоценное и столь недоступное «мнение». Иногда это так и не удавалось сделать, и свидетель в полном душевном смятении, мокрый от пота, уносил ноги из камеры пыток, сохранив себе жизнь. Те же, кому жизнь была дороже пресловутого «мнения», всегда были готовы принести этот свой драгоценный, хоть и фальшивый, дар к стопам г-на Нортона, который, теперь чрезвычайно довольный, проводил остальную часть допроса с учтивостью и благосклонностью. Из-за того, что судья был под стать такому прокурору, суд становился еще больше похожим на пьесу.

Хотя некоторые свидетели и не давали ожидаемых от них показаний, большинство отвечали так, как хотел г-н Нортон. Среди последних мало было знакомых лиц, хотя одного или двух мы, конечно, знали. Один из них, Дэвдас Каран, развеселил нас так, что мы покатывались со смеху, за что будем благодарить его всю свою жизнь. В ходе дачи показаний он сказал, что во время конференции в Миднапоре, когда Сурендра-бабу попросил своих учеников выразить преданность учителю, гурубхакти, Ауробиндо-бабу встал и сказал: «Что сделал Дрона?» Услышав это, г-н Нортон чуть не умер от любопытства – так ему захотелось узнать, кто такой Дрона. Он очевидно думал, что это был участник заговора, или политический убийца, или причастный к «Маниктола-Гарденз», или к делу студентов. Нортон, наверное, думал, что этой фразой Ауробиндо Гхош призывал к передаче бомб в качестве награды Сурендра-бабу вместо гурубхакти. Такое толкование значительно помогло бы следствию, поэтому он живо и заинтересованно спросил: «Что сделал Дрона?» Сначала свидетель никак не мог уразуметь, в чем суть (столь бестолкового) вопроса. Минут пять продолжалось выяснение, после чего, воздев над головой руки, г-н Каран сказал: «Дрона совершил много чудес». Это не удовлетворило г-на Нортона. Да и как он мог быть удовлетворен, если он не знал, где Дрона держит бомбу. Поэтому он спросил снова: «Что вы имеете в виду? Скажите мне конкретно, что он сделал». Свидетель еще много говорил, но так и не открыл секрета Дроначарьи, как того хотел Нортон. К этому времени прокурор уже потерял контроль над собой и перешел на крик. Свидетель тоже начал кричать. Адвокат, улыбаясь, заметил, что, может быть, свидетель не знает, что сделал Дрона. Услышав это, г-н Каран рассвирепел от гнева и оскорбленной гордости, абхимана. «Что?!» – вскричал он. – «Я не знаю, что сделал Дрона?! Да я прочитал Махабхарату от корки до корки». В течение получаса продолжалась битва между Нортоном и Караном по поводу Дроны. И каждые пять минут, сотрясая здание суда, гремел вопрос Нортона: «Ну выкладывайте, господин редактор! Что сделал Дрона?» В ответ редактор начинал одну из своих длинных историй, но выяснить, что же сделал Дрона, так и не удавалось. Весь зал трясся от хохота. Наконец, после перерыва, во время которого г-н Каран имел возможность подумать, он со свежей головой вернулся в зал и предложил следующее решение проблемы: бедный Дрона ничего не сделал, и что напрасно они воевали в течение часа, беспокоя его давно ушедшую душу, потому, что Арджуна убил Дрону, своего гуру. Услышав это, Дроначарья, наверное, с облегчением возблагодарил всемилостивого Шиву за снятие с себя ложного обвинения и за то, что, благодаря показаниям г-на Карана, ему не пришлось выступать в качестве свидетеля по алипорскому делу. Одного слова редактора было бы достаточно, чтобы имя Дроначарьи было связано с именем Ауробиндо Гхоша, но милосердный Шива спас его от такой участи.

VII

Всех свидетелей по делу можно было разделить на три категории. Это были полицейские и работники секретной службы; люди из низших слоев общества и прочая публика, побаивавшаяся полиции за свои грехи и потому особенно чтившая ее; и другие, которые совершенно не питали любви к полиции, но которых по их малодушию полиция против их воли привлекла к этому делу. У каждой группы была своя манера давать показания. Представители первой категории четко, без запинки проговаривали свои показания, заранее подготовленные и тщательно выверенные, и без тени сомнения опознавали тех, кого должны были опознать. Вторая группа свидетелей, «друзья полиции», с особым рвением давала показания и очень усердно опознавала тех, кого нужно было опознать, однако иногда, переусердствовав, представители этой группы опознавали и кого не надо. Насильственно привлеченные свидетели говорили только то, что знали – обычно очень немногое, – чем вызывали крайнее недовольство г-на Нортона. Подозревая, что свидетель скрывает какую-то очень важную для суда информацию, он обычно устраивал перекрестный допрос, чтобы выудить из него тщательно скрываемую тайну, пусть даже путем хирургической операции. Это ставило свидетеля в крайне затруднительное положение. С одной стороны у него был мечущий гром и молнии г-н Нортон и красноглазый г-н Бирли, с другой – тяжелый грех, который он брал на душу, посылая своими ложными показаниями собственных соотечественников на Андаманские острова. Вопрос о том, кого удовлетворить в первую очередь – Нортона и Бирли или же Бога, вставал для свидетеля со всей остротой. С одной стороны, сиюминутная опасность навлечь на себя неудовольствие тех или иных лиц, с другой – адские муки и тяготы в последующей жизни из-за своих дурных поступков. Но свидетель рассуждал так: преисподняя и следующая жизнь – это все где-то очень далеко, тогда как гнев человеческий может обрушиться на него уже в следующую минуту. Большинство свидетелей боялись, что их обвинят в даче ложных показаний (как раз за то, что они не хотели этого делать!), поскольку такие случаи не были редкостью. Для этой категории свидетелей время, проведенное при даче показаний в суде, было исполнено страха и мучений. Только к концу допроса жизнь, с которой они уже почти простились, возвращалась к ним и они могли вздохнуть с облегчением. Тем не менее некоторые были совершенно спокойны и уверены в себе, ничуть не боясь гнева Нортона, – при этом англичанин прокурор, следуя национальной привычке, заметно смягчался. Новые и новые свидетели приходили и уходили, давая самые разные показания, и ни один из них при этом ни на йоту не сдвинул дело. Некоторые и вовсе заявляли: «Я ничего не знаю и вообще не могу понять, почему полиция втянула меня в это дело». Подобный метод ведения дела вообще, наверное, возможен только в Индии, в любой другой стране судья давно бы вынес осуждение полиции и притом в самой категорической форме. Привлекать сотни свидетелей, собранных совершенно случайно, независимо от того, имели они отношение к делу или нет, тратить государственные деньги и бессмысленно держать обвиняемых в тяжелых тюремных условиях в течение длительного времени – такое может делать только полиция Индии. Но что же еще оставалось делать беднягам полицейским? Они же числятся сыщиками только на бумаге, не имея к тому действительных способностей. Поэтому единственное, что им оставалось делать, это раскинуть свои широкие сети, заполучить в них как можно больше свидетелей, нужных и ненужных, и притащить их в суд, как кота в мешке. Кто знает, может кто-нибудь из этих свидетелей возьмет да и скажет что-нибудь стоящее, а то и даст нужные показания.

Метод опознания тоже был довольно загадочный. Вначале свидетеля спрашивали: «Знаете ли вы кого-либо из этих людей?» Если свидетель отвечал: да, счастливый г-н Нортон просил его тут же продемонстрировать способности его памяти. Если же свидетель говорил: я не уверен, может быть, и знаю, г-н Нортон делался немного грустен и говорил: ну хорошо, постарайтесь. Если же кто-то говорил: нет, я никогда их не видел, или: я не запомнил, то и тогда г-н Нортон не отпускал его. При виде такого количества лиц могут всплыть какие-то воспоминания из прошлой жизни – с этой надеждой Нортон решал повторить эксперимент с опознанием. Но ему так и не удавалось разбудить в свидетеле эту йогическую способность – быть может тот вообще не верил в прошлые рождения и, мрачно шагая в сопровождении сержанта между

двумя рядами обвиняемых, говорил, даже не смотря на нас: нет, я никого из них не знаю. Упавшему духом Нортону ничего не оставалось, как свернуть попусту расставленные сети. Но процесс этот продемонстрировал и чудесные возможности человеческой памяти. Выстроят тридцать-сорок человек, ты не знаешь даже, как их зовут, или вообще никогда их не видел ни в этой, ни в какой-либо другой жизни, или, может быть, где-то видел одного-другого, или видел кого-то там-то и там-то, а в другом месте не видел. Или, например, ты случайно увидел, как человек чистит зубы, и его фигура навсегда отпечаталась в твоей памяти. Ты не помнишь, когда видел этого человека, что он делал, был он один или с кем-то еще – ничего; лишь фигура этого человека запечатлевается навсегда. Или, например, ты встречался с Хари десять раз и поэтому вряд ли его забудешь; если же ты видел Шьяма лишь только полминуты, но уже не забудешь его никогда и никогда ни с кем не спутаешь, – такая память не часто встречается в несовершенной человеческой природе на этой бренной земле, окутанной бессознанием материи. Однако в нашем деле не один и не два человека, а каждый полицейский оказался обладателем такой поразительной безошибочной памяти. Из-за чего наша преданность и уважение к полиции возрастали с каждым днем. Но все же надо сказать, что раз-другой у нас возникли определенные подозрения. Когда читаешь в задокументированных показаниях свидетелей, что Шишир Гхош в апреле месяце был в Бомбее, а несколько полицейских утверждают, что своими глазами видели его в это самое время на Скотт Лейн в Калькутте, то невольно возникает какое-то нехорошее чувство. Или когда Бирендрачандра Сен из Сильхета, физически находясь в Баньячунге в доме своего отца, явился в тонком теле оккультному видению полиции в Маниктола-Гарденз и на Скотт Лейн – о существовании которой Бирендра даже не подозревал, как было позднее доказано при следствии, – сомнения возрастали; а уж когда людям, ни разу в жизни не бывавшим на Скотт Лейн, сообщали, что они не один раз были замечены там полицией, возникающее чувство подозрения казалось довольно естественным. Свидетель из Миднапора – в котором, правда, обвиняемые из Миднапора узнали секретного агента – сказал, что видел, как Хемчандра Сен из Сильхета произносил речь в Тамлюке. Хемчандра же никогда не бывал в Тамлюке в своем смертном теле, однако тень его примчалась из Сильхета в Миднапор и своей пламенной патриотической речью усладила зрение и слух нашего любезного детектива. Но еще большие чудеса произошли с телом Чаручандра Роя из Чандернагора, материализовавшимся в Маниктоле. Два полицейских офицера поклялись, что такого-то числа, в такое-то время видели Чару-бабу в Шьямбазаре, откуда он шел в сопровождении одного из заговорщиков к Маниктола-Гарденз. Полицейские шли за ним на близком расстоянии до самых дверей, поэтому ошибки быть не могло. Оба свидетеля не отступили от своих показаний даже при перекрестном допросе. Действительно, как слова Вьясы воистину правдивы, Vyasasya vacanam satyam, так и показания полиции не могут быть ложными. Они также не ошиблись ни во времени, ни в числе, поскольку, по показаниям директора колледжа Дюпле в Чандернагоре, в тот же день и в то же время Чару-бабу уехал из колледжа в Калькутту. Но самое удивительное, что в тот же день и в тот же час его видели на станции Хаура разговаривающим с мэром Чандернагора Тардивалом, его женой, губернатором Чандернагора и еще несколькими уважаемыми европейскими джентльменами. Все они согласились выступить в качестве свидетелей Чару-бабу. Так как полиции пришлось освободить Чару-бабу после вмешательства французского правительства, то тайна эта так и оказалась нераскрытой. Но я бы посоветовал Чарубабу послать все имеющиеся у него доказательства в Общество психических исследований, чтобы способствовать развитию науки. Поскольку показания полицейских – особенно из отдела уголовного розыска – не могут быть ложными, то остается лишь искать ответа в теософии. В целом этот процесс показал, как легко по британской системе правосудия невиновный может быть наказан, заключен в тюрьму, выслан и даже лишен жизни. Тому, кто не был под следствием как обвиняемый, трудно понять, как обманчив кодекс прав человека на Западе. Он скорее похож на игру, ставка в которой – свобода человека, его радости и горе, пожизненные мучения для него самого и его семьи, его друзей и родственников, оскорбление, смерть заживо. При этой системе нельзя с уверенностью сказать, скольким преступникам удалось избежать наказания и сколько погибло невиновных людей. Только участник этой игры, жертва этой жестокой безжалостной реакционной машины, может понять, почему пользуются все большим успехом идеи социализма и анархии. При такой обстановке неудивительно, что многие добродушные, либерально настроенные люди заговорили о том, что пора покончить с этим обществом, которое держится на пороке и страдании, на терзающих душу стонах невинных, на их кровоточащих сердцах.

VIII

Единственным событием в суде, достойным внимания, были показания Норендранатха Госвами. Но перед тем, как я перейду к его описанию, позвольте мне сказать несколько слов о моих товарищах по несчастью, людях, которые проходили вместе со мной по этому делу. Наблюдая за тем, как они вели себя в суде, я понял, что наступает новая эра, ибо видел, что новый тип детей взрастила наша Мать. В те времена бенгальская молодежь делилась на две категории: это были либо покорные, хорошо воспитанные, безобидные, благонамеренные, трусоватые, лишенные чувства собственного достоинства и высоких идеалов люди, либо порочные, с дурными наклонностями, хулиганы и мошенники, необузданные и бесчестные. Помимо этих двух совершенно противоположных категорий Мать Бенгалия взрастила великое множество самых разных людей, но за исключением восьми или десяти необыкновенно одаренных и сильных личностей, не было никого, кто превосходил бы эти категории. Бенгальцы отличались умом, одаренностью, но не мужеством. Глядя же на этих молодых ребят в суде, казалось, что в Индии возродились сильные, смелые, свободомыслящие мужчины былых времен, но с закалкой сегодняшнего дня. Этот смелый и невинный взгляд их глаз, слова, дышащие силой, их беззаботный смех даже в минуты опасности, их отвага, бодрость духа, умение не поддаваться отчаянию или горю – все это были не инертные индусы того времени, а вестники новой эры, новой породы людей и новой деятельности. Если они были убийцами, то нужно сказать, что кровавая тень убийства не оставила отпечатка на их характере, в котором не было ни малейшего следа жестокости, грубости или безрассудства. Нисколько не беспокоясь о будущем или об исходе процесса, они проводили время в тюрьме за мальчишескими развлечениями, шутками, играми, чтением и беседами. Они быстро перезнакомились со всеми, с офицерами, часовыми, заключенными, с сержантами-европейцами, следователями и судьями и, не делая различия между друзьями, врагами или чинами, со всеми шутили и смеялись. Время в суде для них тянулось ужасно медленно, да и, вправду, в этом фарсе было мало привлекательного. Книг, чтобы скоротать время, у них с собой не было, а разговаривать в зале суда им не разрешалось. Те из них, которые начали заниматься йогой, еще не научились концентрироваться в толпе людей и не знали, чем заняться. Вскоре некоторые из них стали приносить с собой книги, потом и другие последовали их примеру. И спустя какое-то время можно было наблюдать такую странную картину: шел суд, на котором решалась судьба тридцати или сорока человек – причем их могли приговорить к повешению или пожизненной ссылке, – а между тем кое-кто из них, даже не глядя на то, что происходит в зале суда, был погружен в чтение романов Банкимчандры или «Раджа-йоги» Вивекананды, или Гиты, или Пуран, или европейской философии. Ни английские сержанты, ни индийские полицейские не имели ничего против. Если это успокаивает тигра в клетке, думали они, нам так будет меньше работы. Да и никому не было вреда от этого. Но однажды это привлекло внимание всевидящего ока г-на Бирли, который счел это абсолютно недопустимым. Два или три дня он молчал, а потом, не в силах дольше себя сдерживать, отдал приказ, запрещающий приносить книги в суд. Вот уж действительно, Бирли так прекрасно вел процесс, а неблагодарные присутствующие вместо того, чтобы наслаждаться его речами, читали книги! Без сомнения, это было проявлением чудовищного неуважения к самому Бирли и ко всему британскому правосудию.

Пока нас держали в одиночках, возможность поговорить у нас была только в полицейском фургоне, в течение полутора часов до прибытия судьи и во время перерыва. Для тех, кто был знаком раньше, это была сладостная передышка от принудительного молчания, и они в это время оживленно беседовали, обменивались шутками и новостями. Однако к общению с незнакомыми людьми обстановка не располагала, поэтому мне не приходилось особо разговаривать. Я прислушивался к их историям и смеху, но сам разговаривал только со своим братом и Абхинашем. Однако был один человек, который часто подсаживался ко мне, это был будущий доносчик Нарендранатх Госвами. Он не был тихим и спокойным, как остальные ребята, а казался самоуверенным, бесшабашным и несдержанным в речи и в поведении. Во время своего ареста он держался смело и развязно, но, будучи по натуре беспечным и легкомысленным, не выдержал даже минимальных страданий тюремной жизни. Как сын землевладельца, воспитанный в роскоши и избалованный излишествами, он не мог вынести суровых условий заключения, в чем сам не раз признавался нам. Неистовое желание вырваться из этого ада любыми путями с каждым днем становилось для него все сильнее. Сначала он надеялся, что, отрицая свои показания, сможет доказать, что полиция под пытками добилась у него признания вины. Он сказал нам, что его отец сможет представить суду нужных свидетелей. Но через несколько дней дело приняло новый оборот. Его отец и моктар, помощник адвоката, стали часто посещать его в тюрьме, а потом к ним присоединился и следователь Шамс-ул-Алам и стал вести с ним длительные конфиденциальные беседы. Через какое-то время Госсайн вдруг стал проявлять любопытство и задавать вопросы. При этом многие начали относиться к нему с подозрением. Он задавал разные вопросы, спрашивал о Бариндре и Упендре, были ли они знакомы или близки с «большими людьми Индии» и кто помогал деньгами тайному обществу, были ли в нем люди, действующие за пределами Индии и в ее провинциях, кто сейчас руководит обществом, где находятся его отделения и т. д. Известие о том, что Госсайн вдруг стал проявлять неожиданную тягу к знаниям, быстро распространилось среди заключенных, да и его конфиденциальные свидания с Шамс-ул-Аламом стали общеизвестной тайной. Об этом много говорили, и некоторые даже заметили, что всякий раз после визита полиции у Госсайна рождались новые вопросы. Не стоит и говорить, что на свои вопросы он не получал удовлетворительных ответов. В самом начале, когда заключенные только заговорили об этом, сам Госсайн признался, что полиция всячески старается уговорить его стать «осведомителем правосудия». Как-то он упомянул это в разговоре со мной в суде. «И что ты им сказал?» – спросил я его. «Неужели ты думаешь, я их послушаю! И даже, если бы и так, я не знаю ничего, что могло бы их интересовать». А когда через несколько дней он опять заговорил об этом, я заметил, что это зашло уже слишком далеко. Стоя рядом со мной при опознании, он сказал: «Ко мне все время приходят из полиции». Тогда шутки ради я сказал ему: «Почему ты им не скажешь, что сэр Эндрю Фрейзер [201] был главным покровителем тайного общества. Это было бы достойной наградой за их старания». «Я сказал им примерно что-то в этом роде», – ответил Госсайн. «Я сказал им, что наш руководитель – Сурендранатх Баренджи и что я однажды показал ему бомбу». Потрясенный таким заявлением, я спросил: «Зачем ты это сказал?» На что Госсайн ответил: «Я устрою им такую кашу… Я им много чего сказал в таком роде. Пусть они теперь попробуют все это доказать. Может, так и весь процесс лопнет». На что я только сказал: «Тебе лучше оставить эти шутки. Хочешь быть умнее их, а окажешься в дураках». Не знаю, правду ли сказал мне Госсайн. Другие заключенные думали, что все это он говорил, чтобы сбить нас с толку. А мне кажется, что тогда Госсайн еще не решил, стать ли ему доносчиком, даже если он уже и сделал довольно много в этом направлении, но он также рассчитывал сбить полицию с толку и тем самым сорвать процесс. Дурные натуры всегда пытаются достичь цели обманом и неправедными путями. С тех пор я понял, что под нажимом полиции, говоря им правду и неправду – то, что они хотели, Госсайн пытался спасти собственную шкуру. Дурной человек деградировал на наших глазах. Я замечал, как Госсайн менялся с каждым днем, его лицо, движения и манеры, его язык были уже не такими, как раньше. В оправдание своего предательства он стал приводить политические и экономические доводы. Не часто приходится наблюдать столь поучительный психологический случай.

201

Губернатор Бенгалии.

IX

Сначала никто не подавал виду, что намерения Госсайна всем известны. Да и он сам, не отличаясь большим умом, не подозревал об этом довольно долго, думая, что помогает полиции тайно. Но все выплыло на поверхность, когда через несколько дней нас перевели из одиночки в общую камеру и мы могли разговаривать с утра до ночи. Один или двое из парней поругались с Госсайном. Из их слов и весьма недружелюбного отношения всех остальных Госсайн понял, что его замыслы стали всем известны. Когда позднее он дал показания в суде, некоторые английские газеты сообщили, что это вызвало удивление и беспокойство среди обвиняемых. Не стоит и говорить, что все это было выдумкой репортеров. Содержание этих показаний было известно нам заблаговременно. На самом деле, даже день, когда будут даны показания, был известен заранее. Незадолго до того один из обвиняемых подошел к Госсайну и сказал: «Послушай, брат, я больше не могу здесь оставаться. Я тоже хочу стать осведомителем полиции. Пожалуйста, скажи Шам-сул-Аламу, чтобы он освободил меня». Госсайн согласился и через несколько дней сообщил, что по всей вероятности просьба обвиняемого будет удовлетворена, и предложил, чтобы тот постарался добыть еще кое-какую информацию у Упендры и других, например о расположении отделений тайного общества или его руководителях, и т. д. Новоиспеченный осведомитель был парень с чувством юмора и любитель посмеяться, и, по совету Упендры, он сообщил Госсайну несколько выдуманных имен, а также сказал, что среди руководителей тайного общества были Вишамбхар Пиллаи в Мадрасе, Пурушоттам Натекар в Сатаре, профессор Бхатт в Бомбее и Кришнаджирао Бхао в Бароде. Госсайн был в восторге и передал все эти «правдивые» сведения полиции. Полиция же обыскала весь Мадрас, нашла много Пиллаев, маленьких и больших, но ни одного Пиллаи Вишамбхара, ни даже пол-Вишамбхара; что касается Пурушоттама Натекара из Сатара, то его личность тоже, казалось, скрывалась под мраком неизвестности; в Бомбее нашли некоего профессора Бхатта, но он был совершенно безобидный и при том еще лоялист, и было маловероятно, чтобы какое-нибудь тайное общество использовало его как прикрытие. Тем не менее, когда Госсайн давал свои показания, он опирался на то, что раньше слышал от Упендры, и называл таких лидеров заговора, как несуществующий Вишамбхар Пиллаи и т. д., и Нортон в дальнейшем использовал эту информацию в своей фантастической обвинительной теории. Что касается Кришнаджирао Бхао, то полиция устроила мистификацию, представив суду копию телеграммы, посланной неким Гхошем из Маниктола-Гарденз Кришнаджирао Дешпанде из Бароды. Никто из жителей Бароды не знал никого под этим именем, но уж коли правдивый Госсайн назвал имя Кришнаджирао Бхао из Бароды, то уж без сомнения Кришнаджирао Бхао и Кришнаджирао Дешпанде должны были быть одним и тем же лицом. А существовал ли Кришнаджирао Дешпанде – это уже не важно, так как в письмах упоминается имя многоуважаемого Кешаврао Дешпанде. А потому Кришнаджирао Бхао и Кришнаджирао Дешпанде это один и тот же человек. Из чего следует, что Кешаврао Дешпанде – руководитель тайной организации. Вся знаменитая теория г-на Нортона строилась на подобных невероятных умозаключениях.

Если верить Госсайну, то это по его предложению нас перевели из одиночек в общую камеру. Он сказал, что полиция специально так устроила, чтобы он содержался вместе с другими заключенными, чтобы иметь возможность узнавать от нас все, что только можно, о заговоре. Госсайн и не подозревал, что о его новом амплуа всем было известно уже давно, когда он только начал выспрашивать об участниках заговора и о местонахождении отделений тайного общества, о его покровителях и членах, о тех, кто продолжал руководить его секретной деятельностью и т. д. Я уже приводил примеры ответов, которые он получал. Но большая часть того, что говорил Госсайн, была ложь. Доктор Дали сказал нам, что это он выхлопотал у г-на Эмерсона, чтобы нам изменили условия содержания. Очевидно, слова Дали соответствовали действительности; позднее, услышав о переменах, полиция, вероятно, решила, что это даже к лучшему. Так или иначе все, кроме меня, были очень рады нововведению. Я же в то время предпочел бы не находиться среди людей, так как то был период моего быстрого продвижения в духовной жизни, садхане. Я уже начал понемногу приобщаться к состоянию Равновесия, Непривязанности и Покоя, хотя они пока еще и не были стабильными. Общество же других людей, воздействие их мыслительной энергии могли отрицательно сказаться на моих еще не созревших идеях и новом мироощущении или даже погубить все. И действительно, так все и случилось. Но тогда я не понимал, что для полноты моего духовного развития необходимы были и противоположные эмоции. И потому мой Внутренний Наставник, антарьямин, внезапно лишил меня дорогого мне одиночества, бросив в самое пекло событий. Все же остальные были в восторге. В ту ночь вся огромная камера, в которой находилось большинство заключенных и среди них такие певцы, как Хемчандра Дас, Сачиндра Сен и другие, не спала до двух или трех часов утра. Непрекращающийся смех, песни, все до сих пор сдерживаемые переживания – все выплеснулось наружу и, подобно бурлящим рекам в сезон дождей, слилось в один бушующий поток. Прежде тихая тюрьма теперь содрогалась от шума и веселья. Мы заснули, но всякий раз как просыпались, мы слышали смех, пение и продолжающиеся разговоры. К утру поток эмоций иссяк, певцы тоже заснули. В тюрьме опять все стихло.