Штормовое предупреждение
Шрифт:
– Семья открестилась от него, – сообщил он наконец. – Не имели планов лезть в это болото. Своя рубашка ближе к телу, знаешь же, а мир больших ставок на большом поле – это не шутки. Никто не хотел расплачиваться за ошибку малолетнего идеалиста.
– Вся... семья?.. – ушам своим не поверила Марлин. Перед глазами так и стояла улыбающаяся мордашка младшего члена отряда – по ней ни за что было не сказать, будто ее обладатель пережил нечто подобное...
– Есть дальняя родня, – пожал плечами собеседник, – которая иногда его навещает – его чудаковатый дядюшка, например. Но он настолько не от мира сего, что поневоле закрадывается подозрение: то ли он не до конца осознает грозящую ему опасность, если тайна раскроется, то ли он куда лучше защищен, нежели кажется на первый взгляд.
– И поэтому вы не зовете Прапора по имени...
– Его тоже могут
– Я смотрю, к вам нормальные не попадают.
– Почему же, попадают. Но быстро перестают быть нормальными. С ними приключается… – он сделал неопределенный жест. – Что-нибудь.
– Как с Манфреди и Джонсоном?
Ковальски меланхолично поглядел на Марлин бесконечно усталым взглядом.
– Да, – с каким-то скрытым значением произнес он. – Как с Манфреди и Джонсоном.
Марлин почувствовала какой-то подвох в его словах. Что-то такое, как будто и сказанное вслух, но все же не очевидное для нее, слушателя. Ответ в сугубо номинальном смысле этого слова.
– Что там все же с ними за история вышла, – спросила она, поджимая губы, недовольная этими недомолвками. – То есть, я хочу сказать, вы их упоминаете, но всегда в связи с разными событиями. Мне уже начинает казаться, их никогда и не было…
Ковальски продолжал глядеть на нее, сохраняя молчание. Марлин решила, что он очень неудобный тип: совершенно не за что зацепиться. Захочешь о таком рассказать – и слов не подберешь: ни жеста, ни выражения на лице, будто она говорит с манекеном.
– Были, – наконец бросил лейтенент, и племянница тети Розы поняла, что большего она от него не добьется.
– Еще какие-нибудь вопросы?
– Да, – раздраженно отозвалась она, чувствуя непреодолимое желание как-то уязвить собеседника. – Почему твой шарф выглядит страшнее атомной войны?
Шарф не давал ей покоя. Он, как не совпадающая с прочими деталь головоломки, никак не вписывался в общую картину. Лейтенант машинально поправил злополучный предмет одежды, но ответил так же ровно:
– Он выглядит, как выглядела бы на его месте любая вещь, которую используют с сорок третьего года. Не вижу ничего странного.
– По-моему, носить допотопный шарф – это само по себе странно.
– Мне удариться в теоретизацию и рассуждения о природе и границах странности, или и так будет понятно, что мне, по большому счету, все равно?
– Когда меня спросит группа геодезистов, где тут поблизости месторождения сарказма, я дам им твой телефон.
– Это комплимент?
– Нет. Это выражение моего недовольства тем фактом, что ты уходишь от ответа.
– Мне казалось, я ответил на все, что тебя интересовало. Ева мой близкий друг, я не обманываю Дорис, я предпочитаю, чтобы меня звали по фамилии, мой шарф – мое личное дело.
Марлин почувствовала, что губы против ее воли растягиваются в улыбку. Личное дело. Ну надо же. Не отношения с другим полом, не персональные данные – нет, лично дело – это старый непрезентабельный шарф. Вот в этом весь Ковальски.
Она безучастно наблюдала, как подход к дому становится расчищенным, и следила лучом фонарика за тем, как удлиняется – подобно змейке из старой игры на телефоне – дорожка.
Ковальски же окончательно замолчал, погрузился в свои мысли, отгородившись от внешнего мира их невидимой стеной.
Саванна. На многие мили вокруг – поля желтой травы, деревья, чьи стволы перекручены и кроны будто нарисованы горизонтальными мазками кисти на холсте желтого неба. Желтоватая вода. Засушливые глинистые пустоши розоватой терракоты. Сухой шелест высоких пустотелых трав.
Самолет – то, что от него осталось – лежит, завалившись на бок, выставив бесстыдно на обозрение свое нутро, проглядывающее за погнутыми стальными ребрами. Те идут кольцами, и при определенной фантазии можно найти их похожими на Звездные врата из кино. Но у Ковальски с фантазией туго. Его больше интересует, как заставить этот труп снова подняться в небо и донести их до какой-никакой цивилизации. Он в принципе представляет, что надо делать, и даже где взять топливо, но непочатый край работы его беспокоит.
В первый день их приземления – назовем это приземлением – вокруг была такая тишина, что было слышно, как урчит у кого-то в пустом желудке. Но очень быстро все здесь свыклось с этой новой деталью местности, и цикады снова завели свои нескончаемые, особенно оглушительные по ночам, песни, а птицы безбоязненно садились на обшивку и клевали жуков.
Они разбили
Они обнесли охотничий лагерь каких-то выехавших поразвлечься идиотов. Угнали автомобиль. Разнесли плотину. А вообще, по большому счету, они тут отдыхали. Не было опасных для жизни миссий, не было перестрелок, не было слежки – не было всего того, к чему они привыкли. К чему привык лично он. Целыми днями он торчал под навесом с чертежами, а с наступлением сумерек лез копаться в механической начинке самолета, понимая, что если он его не починит – то никто здесь не починит. Это вселяло чувство гордости. Он ощущал свою ответственность за этих людей. Даже за Шкипера – хотя казалось бы уж за кого-кого… Он методично, во много подходов, реанимировал «стальную птицу», и ему как могли помогали те, кто тоже хотел вырваться из этой африканской идиллии. Впрочем, прок был разве что от Рико – у него всегда руки росли, откуда надо, он умел обращаться с техникой, и та его слушалась – вне зависимости от того, было такое функционирование запланировано в ее инструкции по использованию или нет. Прапор старался, как мог, но больше мешался под ногами. Ковальски сгружал на него всю уборку, но без особого энтузиазма отвечал на ежедневный вопрос: «А чем я могу помочь?». То, что он накрутил в чертежах, мало походило на нормальный самолет – однако в свое оправдание Ковальски мог бы сказать, что у него ничего не похоже при сборке на что-то нормальное. Он использует подручные материалы и выкручивается, как может.
Под конец работы Рико изобразил на носу воздушного судна оскаленную акулью морду, чем привел в восторг местных, и в ужас – впечатлительного Прапора, который в свое время раза четыре начинал смотреть «Челюсти» и бросал на середине.
Это чудовище, собранное из чего попало, было поднято в воздух, и оно полетело. Ковальски надеялся никогда не узнать, что думали те, кому случалось увидеть этот полет из иллюминатора нормального самолета. На их месте он бы ругался и крестился.
Самолет вывез их из Африки. С частыми посадками, с техническими остановками, с ремонтом, с дозаправками, они дотащились до Европы, едва не рухнув в Дарданеллы по дороге. Ковальски лучше всего запомнил их первую посадку для заправки – теперь им не нужно было пускаться на кражу или грабеж, и можно было испробовать совершенно новый опыт в области рыночных отношений – честную куплю-продажу. Африка подарила им не только опаленную до капилляров кожу, аллергию и расчесанные до кости волдыри, но и богатство. Они наткнулись на золотую жилу случайно, когда копали колодец. А теперь понемногу конвертировали этот золотой запас в местную наличность, а уже за нее залили полный бак. Он помнил глаза заправщиков – круглые, как блюдца, казавшиеся нарисованными на их смуглых лицах. Они никогда не видели столько денег за один раз.