Штормовой день
Шрифт:
— Рад, что хоть под конец она нашла себе кого-то поприличнее. По большей части ее тянуло к пройдохам.
Я улыбнулась, услышав это не часто употребляемое теперь слово. Мне вспомнился фермер, разводивший овец, а потом американец в рубашках от «Братьев Брукс». Интересно, как понравилось бы им зваться пройдохами. Возможно, они бы даже не поняли, что это такое.
— По-моему, она была склонна чересчур увлекаться, — сказала я.
В глазах его мелькнули насмешливые искорки.
— Мне кажется, ты научилась
— Да. Научилась. И давно.
— Ее было трудно выносить. Но в детстве она была само очарование. Я часто писал ее портреты. Один-два портрета Лайзы в детском возрасте сохранились в доме и сейчас. Надо будет сказать Петтиферу, чтобы он разыскал их, показать их тебе. А потом она выросла, и все переменилось. Роджер, мой сын, был убит на войне, и Лайза стала не ладить с матерью, вечно срывалась с места и уезжала куда-то в своем автомобильчике, возвращаясь заполночь… Кончилось тем, что она влюбилась в этого актеришку, и тут все и произошло.
— Но она его действительно любила.
— Любила… — В голосе его было пренебрежение. — Какое напыщенное слово! Словно в жизни нет иных ценностей, кроме любви!
— Есть, конечно. Только надо суметь отыскать их самостоятельно.
Слова мои, кажется, его позабавили.
— Ну и ты сумела?
— Нет.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать один.
— Ты достаточно зрелая для своих лет. И мне нравятся твои волосы. Ты не похожа на Лайзу. Но и на своего отца ты не похожа. Ты похожа на саму себя.
Он потянулся к своей рюмке, осторожно поднес ее ко рту, отпил глоток и поставил на столик возле кресла. Только в этой осторожной выверенности движений сказывались его возраст и недуги.
— Ей надо было вернуться в Боскарву. Что бы там ни было, мы бы с радостью приняли ее. Кстати, а почему ты не приезжала?
— Я ничего не знала о Боскарве. И о вас не знала до того вечера накануне ее смерти.
— Похоже, она вычеркнула из жизни прошлое. И когда ее мать умерла и я написал ей, она даже не ответила.
— В то Рождество мы были в Нью-Йорке. Она получила ваше письмо только через несколько месяцев. Тогда ей показалось, что отвечать уже поздно. И она так не любила писать письма.
— Ты ее защищаешь? А тебя не обижает, что она лишила тебя гнезда? Ведь ты могла вырасти здесь. Боскарва могла быть твоим домом.
— Она была моей матерью. И это самое главное.
— Похоже, ты со мной споришь. Со мной теперь никто не спорит. Даже Петтифер. Такая тоска!
И он опять пригвоздил меня взглядом своих синих глаз.
— Ты с Петтифером познакомилась? Мы с ним вместе служили на флоте лет сто назад. А с Молли и Элиотом? С ними познакомилась?
— Да.
— Им поселяться здесь было, конечно, совершенно излишне, но доктор настаивал. Мне-то это все равно, а вот для бедняги Петтифера это трудное испытание.
Я сдерживалась, чтобы не расхохотаться.
— Да, мельком.
— Даже мельком ее видеть — и то чересчур. Ну а Боскарва? Как тебе Боскарва?
— Безумно понравилась. То, что я успела увидеть, очень понравилось.
— Город теперь на холм вполз. Раньше наверху была ферма одной старой леди, некой миссис Грегори. Так этот застройщик уломал ее продать ему ферму, и теперь они бульдозером поля ровняют, делают все плоским, как блин, чтобы напечь новые дома.
— Я знаю. Видела.
— Но продвинуться дальше они не могут. За фермой — уже мои земли. По обе стороны дороги. Я купил их вместе с Боскарвой еще в тысяча девятьсот двадцать втором году за смешную сумму. Сказать какую — не поверишь. Но владеть клочком земли — значит, обрести уверенность. Ты это запомни.
— Запомню.
Он нахмурился.
— Как тебя зовут? Скажи-ка еще раз, а то я уже забыл.
— Ребекка.
— Ребекка. А как ты собираешься меня называть?
— Не знаю. Как бы вам хотелось, чтобы я вас называла?
— Элиот зовет меня Гренвилом. Вот и ты зови меня так же. Так больше по-приятельски получается.
— Хорошо.
Мы допили херес и обменялись улыбками, довольные друг другом. Потом из недр дома разнесся звук гонга. Гренвил поставил рюмку и, превозмогая боль, поднялся. Я бросилась открыть перед ним дверь. Вместе мы двинулись по коридору к столовой и семейной трапезе.
7
Усталость сморила меня под конец этого долгого, наполненного событиями дня и, к несчастью, в разгар ужина. Обед, сытный и вкусный домашний обед, был сервирован на большом круглом столе, стоявшем в оконной нише. За обедом скатерть была постелена клетчатая, сервировка была каждодневной — фарфор и стекло, ужин же отличался от обеда, как небо от земли.
Длинный полированный стол посередине комнаты был сервирован на пять персон. На нем лежали чудесные льняные салфетки, а старое серебро и стекло искрились, отражая свет свечей.
Оказалось, что к ежевечернему этому ритуалу здесь принято переодеваться. Молли спустилась к столу в парчовой свободной курточке сапфирового цвета, подчеркивающего цвет ее глаз. На Гренвиле был не новый уже бархатный смокинг, а на Элиоте светлый фланелевый костюм, придававший ему элегантность породистой борзой. Даже Андреа, возможно, после долгого сопротивления, надела другие брюки и блузку, расшитую английским шитьем, рождавшую, правда, мысль, что ей не помешала бы глажка, а возможно, и стирка, а лучше и то и другое вместе. Ее длинные патлы были перетянуты обрывком бархотки, но на лице по-прежнему читались сдержанное возмущение и скука.