Штукатурное небо. Роман в клочьях
Шрифт:
Каково же было его потрясение, когда узнал он, что жила Марина в Марьиной Роще (пусть домов в ней было более, чем деревьев), что рука ее всегда была влажной, а волосы длинными, хотя она не собирала их в косу. Все настолько совпадало с его неотступными снами, что не придать этому никакого значения, казалось Владимиру совершенно преступным.
Через неделю Марина подарила Владимиру первый поцелуй, от которого он ходил пьяным в продолжение двух следующих суток, когда они не встречались. А через несколько дней он был с ней в ее небольшой квартире среди старых плюшевых мишек и кукол, которые удивленно сидели на подушках большого вытертого дивана.
Марина была не первой девушкой Владимира, но и Владимир был у Марины не первым, в чем она не преминула ему сознаться. Поначалу он сильно был огорчен, но потом, сочтя ее откровение за раскаяние,
Владимир и в самом деле был очень милый молодой человек. Ему было около двадцати шести лет, и он имел именно тот ум и те стройные взгляды на вещи, которые обыкновенно нравятся женщинам. Он с легкостью мог принять серьезное решение или рассмешить, равно, как и вступить в увлекательную беседу, которая чаще оставалась понятной лишь ему и его собеседнику.
В первые минуты знакомства Марина была буквально ошеломлена. Словно, гуляя по зоопарку, она заметила, как из вольера вышла хорошо одетая обезьяна, ключом закрыла за собой дверь, и, подойдя к ней, на чисто русском языке предложила прогуляться в Поленово или в Кусково, где к своему стыду, сама Марина никогда не бывала. И, действительно, в отличие от коренных жителей столицы, Владимир знал изрядное количество удивительных мест и историй, связанных с ними.
В первые дни Марина смело вручила ему себя на попечение точно гиду, с одной лишь поправкой – она продолжала оставаться в родном городе своей огромной страны, а не приехала по туристической путевке в республику Эфиопия. Они вдоль и поперек обошли Третьяковку, цветаевский музей на Волхонке, замоскворецкие переулки старой Москвы и везде Владимир продолжал удивлять ее своей осведомленностью.
Между тем, тихо отгремело католическое Рождество в храме на задворках грозной Лубянки. Владимир исповедовался, причастился, испросил у священника благословения на брак с белой женщиной, проведя около часа после службы в закрестье. Пожертвовал храму на радостях энную сумму и благоговейно отправился восвояси, ожидая удобного случая объясниться с Мариной, которая на несколько дней куда-то пропала. Ее мобильный не отвечал, и не горел свет в окнах уютной квартиры, где он провел с ней незабвенную первую ночь.
От горечи этой пропажи Владимир осунулся и стал на редкость неприветлив с однокурсниками и друзьями, которые, почуяв в нем, что-то до сей поры незнакомое и дикое, уже боялись к нему наведываться, а день, когда это произошло с чьей-то легкой руки окрестили «чёрной субботой».
Десятки раз Владимир представлял себе встречу со своей суженой, и вновь и вновь русский язык отказывался служить ему, чтоб выразить всю силу того огня, который кипел в его черной груди. Он вспомнил об отцах русской классики, которые упорно призывали объясняться в стихах, взял бумагу, ручку и целый день никто не слышал ни звука из разгульной таверны, которая в одночасье превратилась в холодную и мрачную чернецкую келью.
Рифма давалась ему с трудом, и потому на третий час своей душевной работы, он оставил заботу о ней и вовсе. Сосредоточился на ритмике и правильности склонений, ежесекундно хватаясь за огромный французско-русский словарь.
Когда окончательно стемнело, он начисто переписал от руки свои первые русские вирши, аккуратно сложил листок, тщательно прогладив его по сгибам, и запечатал послание в длинный почтовый конверт.
Развязкой мрачности, которую очевидцы назвали «приступом неистовой радости», был звонок, напрочь согнавший его тяжелый сон, утром 31 декабря – звонила Марина. Она звала Владимира вечером встретить Новый Год на даче у подруги в Подмосковье, говорила, что Новый Год – это новая жизнь, что им нужно о многом поговорить, потом долго молчала. Владимир только кивал, дрожа от волнения, и благодарил за то, что она о нем вспомнила.
Связь прервалась сама собой, и он прошептал Богу молитву за то, что успел записать точный адрес дома в деревне, где должно было свершиться их долгожданное свидание.
Весь день Владимир не находил себе места – время тянулось непомерно долго. Он то и дело взглядывал на часы – это только подогревало его нетерпение. Перед обедом он выбежал в магазин, приобрел неоправданно дорогую «Вдову Клико», с килограмм «столичного салата „Оливье“», рецепт приготовления которого не имел ничего общего с рецептом прародителя, давшего ему такое звучное имя, но и это не сильно скоротало и без того вялотекущие минуты.
Всю следующую ночь Владимиру предстояло ни на секунду не сомкнуть глаз, и потому он, скользнув под одеяло, заснул крепким, предвкушавшим счастие, сном, не обращая внимания на предпраздничную суету и шум, которые доносились из холодного коридора общаги.
Проснулся он около девяти пополудни, наскоро умылся, проглотил бутерброд и, запрыгнув в приготовленную заранее нарядную одежду, отправился на Курский вокзал, чтобы предстать перед Мариной загодя до наступления торжественных двенадцати ударов. Дорога была ему незнакома, а езды всего двадцать или тридцать минут.
Но едва Владимир сошел со станции в поле, как поднялся ветер и началась такая метель, что дикий зверь своротил бы со следа и прямиком поспешил в свое земляное убежище. В одно мгновение дорогу занесло, а огоньки, которые светили вдалеке так приветливо, исчезли. Владимир протягивал вперед свою черную руку, но она пропадала в белой пелене огромных хлопьев, застивших ему глаза. Он ступил вправо и вдруг по пояс провалился в сугроб. Было это так неожиданно, что он потерял направление и дальше двигался уже наугад. Пот катил с него градом. Время шло. Владимир начинал беспокоиться. Наконец в стороне что-то стало чернеть. Приблизившись, различил он Рощу, которую заприметил, еще спускаясь со станции. Слава богу, подумал он, и двинулся в её направлении в надежде выйти на потерянную дорогу или обойти Рощу кругом.
Прошло ещё около получаса, пока Владимир продирался по сугробам в выбранном им направлении. За Рощей должны были начаться дома. Ветви царапали ему лицо, щёки почти ничего не чувствовали, он растирал их руками, брови и ресницы сковывал иней, ноги были мокры. Внезапно что-то взорвалось в пакете и зелёные стекла, прорвав его, выступили наружу. Это была «Вдова Клико», не выдержавшая такого мороза. Владимир посмотрел на часы, было ровно двенадцать. Отчаянно он швырнул пакет в сторону и зашагал через серую лесополосу, где ветер был уже поумеренней. Слёзы катились по его лицу, когда редкие деревья остались за спиной, а перед собой он не увидел поселка – только бескрайнее снежное поле, которому не было конца, сливалось на горизонте с едва желтеющим черным небом.