Штундист Павел Руденко
Шрифт:
народом.
Когда все собрались, Паисий окинул толпу кротким взглядом и повел к ней такую речь:
– Вот, православные, – сказал он, – завелись у нас смутьяны. Русский народ в немецкую
веру перевести хотят. Да этому не бывать. Так ведь, православные?
– Вестимо, не бывать, – отвечала в один голос толпа.
– Так, значит, их искоренять в зародыше нужно, пока, значит, их мало еще, чтобы соблазна
и греха от них не было. Всем нам заодно против них нужно быть, – проговорил
ласкающим голосом молодой попик. – Так ли я говорю, православные? – закончил он, обводя
всех светлым, кротким взглядом.
Православные замялись. Только Кузька, по прозванию Вертихвист, жиденький, уже
немолодой мужичонка, одержимый потребностью чесать язык и упиваться звуками
собственного орания, выскочил:
– Известно, в зародыше, то есть, значит, в зерне, потому, значит, коли ежели зерно, да ко
времю, так и выходит, значит…
Он запутался и замолчал, не чувствуя за собой необходимой для него поддержки толпы.
Штундистов сторонились и не любили, как новаторов, нарушавших ленивый сон
деревенской мысли. Но предпринимать что-нибудь против них, особливо путаться при этом с
начальством, никому не было охоты. А ласковый попик, очевидно, гнул к этому.
– Так скажите же, кто что слышал, какую хулу на православие от этого самого
штундарского лжепророка и лжеапостола?
Он бросил на Лукьяна далеко не кроткий взгляд, а потом обвел глазами толпу.
Но никто не отвечал. Даже Кузька прикусил язык. Дело, очевидно, пахло судом, а этого все
боялись как огня.
– Что же вы молчите? – ласково обратился к ним отец Паисий. – Говорите смело. Вам
ничего за это не будет.
Он хотел успокоить мужиков, но вместо того окончательно их перепугал. Православные
упорно безмолвствовали.
– Ну, кого Лукьян в свою веру совращал? – спросил Паисий.
Православные молчали. Паисий упростил вопрос.
– Кому про свою веру Лукьян говорил? – -сказал он. – Тебе говорил? – попробовал он
обратиться к Кузьке, как наиболее словоохотливому.
– Как нам знать, твое преподобие, мы люди темные, – отвечал Кузька, почесывая за ухом.
Паисий зло засмеялся.
– Вижу, что темные, коли не разберете, про веру ли с вами говорят, или про каурую кобылу.
– Так как же, – иронически обратился он к старшине, – про веру никому не сказывал? Все про
себя держал, даром что апостол? Может, и книжечек никому не давал?
Он обвел насмешливым взглядом толпу, остановив случайно глаза на Лукьяне, стоявшем на
виду перед толпою. От него Паисий меньше всего ждал ответа, но вдруг Лукьян поднял голову и
сказал:
– И Писание я давал и о вере говорил со всеми чающими
Писании: "Чему я научил вас втайне, то вы поведайте всем людям явно, на торжищах и с крыш
домов".
– Говорил? Кому же? – набросился на него Паисий.
Лукьян хотя и был простодушен, как младенец, в простых житейских делах, но прекрасно
соображал в важных случаях. Он ничего не ответил на вопрос Паисия, точно не расслышал его.
– Чего же ты молчишь? – ехидно заметил Паисий. – Если ты точно апостольствовал, то
должен, чай, помнить, кому..
– Не искушай Господа Бога твоего, – отвечал Лукьян. – Каждому Бог посылает час, в оный
же исповедать его. Не подобает человеку ускорять путей Божиих.
Он обвел взглядом толпу и поднял глаза кверху, шепча про себя молитву о послании
исповедного часа тем, кого не хотел назвать громко.
– Колдуешь, чернокнижник! – зашипел на него Паисий. – Вот ужо, дай срок, отобьем мы у
тебя охоту! Связать его, – крикнул он старосте, – и не пускать никого к нему. Смотри, ты за
него будешь в ответе. И вас мы подберем, покрыватели, бесстыдники, – обратился он к толпе. –
Отец Василий распустил вас. Так мы вас подтянем. Дайте срок!
Его тонкие губы побледнели от злости. Он видел, что ему ничего не добиться, и всю его
елейность как рукой сняло.
– Да мы что! Мы завсегда рады, – выскочил было Кузька.
– Ты чего юлишь? – накинулся на него Паисий. – Чего язык чешешь? Пошел вон! Пошли
вон все, – крикнул он на толпу.
Мужики вышли. Паисий велел подавать лошадей и, сдав арестанта чиновнику, вышел на
крыльцо. Телега уже ждала его. Он сел и приказал везти себя к отцу Василию. Сняв шапки,
толпа смотрела за ним вслед.
– За оброком к попу поехал, – сказал со смехом один из мужиков. – Будет теперь поп
Василий прижимать – беда!
Толпа осталась у избы, чтобы посмотреть, что будет дальше. Тут же стояла кучка
штундистов, в том числе Ульяна с Павлом. Старшина не велел их пускать в правление,
сообразив, что из этого ничего хорошего не выйдет. Их не оповещали о сходе. Но они сами
пришли, узнав об аресте Лукьяна, и стояли все время за воротами.
Когда Паисий уехал, они хотели проникнуть в избу, но их вытолкали вон.
– Подождем, как выводить станут, – сказала Ульяна своим.
Наконец Лукьяна вывели. Он был без шапки, со связанными руками; рядом с ним стоял
чиновник в форменной шапке. В это самое время отворились ворота, и оттуда выехала казенная
телега, в которой сидело двое жандармов с пистолетами на поясе и саблями.
Лукьян горько усмехнулся.