Штурман дальнего плавания
Шрифт:
Неожиданно он повернулся к Микешину, улыбнулся такой теплой отеческой улыбкой, какая редко появлялась на его лице, и негромко проговорил:
— Вот и все, друзья. Время на исходе. Игорь Петрович, Константин, на вас оставляю команду. Держите ее в целости. Помните, что вы старшие здесь. На вас будут смотреть. Будьте стойкими. Всегда помните, что вы представляете великий народ. За меня не беспокойтесь. Прощайте. Ну…
Дрозд привлек к себе Микешина, потом Чумакова и вместе с рукопожатием крепко поцеловал.
— Вы скоро вернетесь, обязательно
Солдат нетерпеливо поглядывал на прощающихся.
— Пойдемте, — сказал Дрозд ему по-немецки.
Все пошли к выходу, но Микешина и Чумакова из барака не выпустили стоявшие у дверей солдаты. Дрозд обернулся к Чумакову:
— Константин Илларионович, на тебе ответственность.
— Знаю. Ни о чем не беспокойтесь.
Моряков рассадили по автомобилям, ворота распахнулись, и машины мягко тронулись с места. Из окон и дверей бараков моряки кричали:
— Возвращайтесь скорее! Ждем вас…
Лагерь охватило гнетущее чувство.
Микешин подошел к Горностаеву:
— Неужели так все и будем терпеть, Павел Дмитриевич? Эдак они нас по одному угробят.
— Подождите, Игорь Петрович. Война только началась! Для действия нужно знать обстановку.
Моряки собирались кучками.
— Когда же нас отправят, черт бы их побрал? Жрать не дают, а держат! — причитал третий штурман с «Крамского». Он очень страдал от голода и был нервозен больше, чем остальные.
— Отправят. Скоро отправят. В Турции поешь, — попробовал пошутить Александров.
Но штурман обозлился и закричал:
— Дурак! Пока ты будешь надеяться, что тебя отправят в Союз, ты здесь сдохнешь от голода или тебя замучают в гестапо.
— Не паникуй, — сердито проговорил подошедший Кириченко. — Никому ты не нужен. А есть всем одинаково дают. Может быть, тебе отбивную котлетку с косточкой у коменданта спросить, а?
— Я не могу есть этот ревеневый суп, меня тошнит от него, понимаешь? — плачущим голосом сказал штурман.
— Ничего, не умрешь, — засмеялся Костя…
Разговоры о том, что немцы обманут и обмен не состоится, вспыхивали то в одной группе, то в другой. Хорошее настроение, которое владело всеми с утра, исчезло. Спать ложились уже молча.
Ночью Микешин долго не мог заснуть. Рядом ворочался Чумаков. Кто-то скрипел зубами и бормотал во сне, тяжело вздыхая. Игорь думал о капитане. Зачем его увезли в гестапо? Теперь он, Микешин, несет ответственность за людей «Тифлиса». Что-то надо сказать им, подбодрить, вселить надежду в будущее.
— Ты спишь, Константин Илларионович? — тихо окликнул он Чумакова.
— Нет, — коротко отозвался замполит.
— Слушай. Мне кажется, надо поговорить с ребятами. Пусть не вешают головы. Ты веришь в то, что нас отправят домой? После сегодняшнего кое-кто забеспокоился.
— Вообще должны отправить. Но кто их знает. Увидим. Эх, если бы отправили! — мечтательно прошептал Чумаков. — У тебя есть папиросы?
Игорь пошарил под матрацем
— Давай спать, Игорь Петрович. Утро вечера мудренее.
В бараке снова воцарилась тишина, но ни Чумаков, ни Микешин не спали. За окном стояла теплая ночь. Где-то неподалеку щелкал соловей. Изредка раздавались пароходные свистки. И они снова навеяли воспоминания о прошлом.
В сущности, каким же Игорь был счастливым человеком! И как не умел ценить свое счастье! Иногда он бывал недоволен чем-нибудь. А теперь это казалось таким мелким, глупым… Теперь, когда Игорь мог издалека, со стороны, посмотреть на свою довоенную жизнь, он не мог сделать иного вывода…
Гитлеровцы лишили его всего. Война! И снова поднималась волна ненависти.
Микешин думал уже о том, как должен быть наказан Гитлер… Проклятое бессилие!..
За окном протопали солдаты. Сменялся караул.
…Машина остановилась у красивого дома, облицованного розовым гранитом.
— Выходите, капитан, и вы тоже, — сказал гестаповец Дрозду и Бойко, которых везли в одной машине.
Бойко испуганно взглянул на Виталия Дмитриевича и шепнул:
— Только бы не разделили.
Но их разделили сразу же, как только они вошли в дом. Внутри было темно и мрачно. Капитана повели куда-то наверх, а врача и остальных арестованных из второй машины — вниз.
Дрозд шел спокойно. Он знал тюрьмы, и обстановка не показалась ему новой. В одной из комнат ему предложили снять галстук, ремень, и детина в форме эсэсовца сделал беглый обыск. Потом его провели в камеру. Ключ щелкнул, и Дрозд остался один.
Он осмотрелся. Все знакомо. Железная койка на замке, железный табурет и столик, откидывающиеся от стены, унитаз. Он вытащил трубку и закурил; надо было собраться с мыслями. Думать о том, чего от него хотят, бесполезно. На первом допросе это выяснится. Одно очевидно: его выбрали по каким-то известным в гестапо признакам.
Скоро ему принесли тот же, что и в лагере, черный, как чернила, «кафе», кусочек хлеба и жидкую, скверно пахнущую похлебку. Тюремщик с любопытством посмотрел на капитана. Видимо, внешность Дрозда ему не понравилась, и он, сердито вытянув губы и грозя кулаком, прорычал:
— У, рус! Сакраменто!
Виталий Дмитриевич повернулся к нему спиной.
Тюремщик с грохотом захлопнул дверь.
Вечером капитана вызвали на допрос. Его долго вели по коридорам и лестницам. У одной из дверей с латинской буквой «L» его остановили и ввели в кабинет. Это была прекрасно обставленная комната с мягкой мебелью и небольшим ковром на полу. За столом сидел мужчина средних лет в хорошем синем костюме, с сединой в волосах, в очках, которые прикрывали небольшие голубые глаза. Он доброжелательно посматривал на остановившегося перед столом капитана. Провожающий вышел.