Штурман дальнего плавания
Шрифт:
Взяли миски и выстроились в длинную очередь у кухонного окна. Повар, толстый и наглый, не глядя, опускал поварешку в огромный котел, выплескивал ее содержимое в миску, бросал кусок хлеба и, если моряк задерживался на секунду, дико орал непонятное слово «Los!» [18]
Ели прямо на дворе. Тошнотворный ревеневый суп не лез в горло. Вернее, это был не суп, а бурда из воды, рубленого ревеня и каких-то опилок. Большинство вылило суп. Пожевали хлеба, запили черным, как чернила, искусственным кофе без сахара. На этом обед кончился.
18
Проходи! (Нем.).
Утром,
Начинался второй день войны, второй день плена. После умывания дежурные взяли каны, остальные выстроились за завтраком. Он состоял из микроскопического кусочка маргарина, такого же кусочка кровяной колбасы и куска хлеба. Повар предупредил, что хлеб выдан на весь день.
После завтрака переводчик приказал построиться на проверку. Построились. Из комендатуры вышел человек в галифе с овчаркой и офицер сухопутных войск. Переводчик скомандовал: «Achtung!» [20]
19
Встать! (Нем.).
20
Внимание! (Нем.)
«Appell» [21] начался.
Офицер держал в руках список, а переводчик выкликал фамилии по другому списку.
После переклички комендант пожелал сказать несколько слов. Он сомкнул ноги, заложил руку за лацкан, неестественно напряженным голосом прокричал «хайль Гитлер», вытянул руку и только после этой церемонии начал говорить. Пространная речь коменданта сводилась к тому, что моряки должны быть послушными, точно выполнять правила поведения и спокойно ждать конца войны. Война кончится через два-три месяца, и тогда будет видно, что делать с моряками. Он, комендант, лично думает, что всех, кто себя хорошо вел, отпустят к их «фрау» домой. Конечно, кто не захочет подчиняться… пусть пеняет на себя…
21
Проверка, перекличка (нем.).
— А почему это война кончится через два месяца? — спросили из строя.
— Was?.. [22] — вопросительно посмотрел комендант на переводчика.
— О! — комендант сделался важным и надутым как индюк. — Разве Россия может выдержать наш блицудар? Мы разобьем вас раньше, чем через два месяца. Хватит тридцати дней для того, чтобы во всяком случае занять Москву.
— Врет, фашистская морда! — убежденно и громко сказал Микешин.
22
Что?.. (Нем.)
Комендант по интонации понял, что этот «матрос» сомневается в его словах. Он о чем-то спросил переводчика, тот кивнул головой. Комендант покраснел, выдернул из кармана газету и заорал что-то, брызгая слюной. Овчарка оскалила зубы. Он вертел газетой перед самым лицом Микешина. Огромный красный заголовок можно было легко прочесть:
«Sondermeldungl
Особое сообщение!
За сегодняшние сутки победоносные германские войска продвинулись
— Этого тебе мало? Так завтра будет больше, во много раз больше! Тогда поверишь, большевик? — орал немец, тыча газетой в лицо Игорю.
Наконец комендант перестал кричать, сунул газету в карман, отер платком лицо и приказал распустить моряков.
К Микешину подбежало несколько человек:
— Игорь Петрович, что вы там прочли? Чего он так орал?
— Липа, — нехотя отозвался Микешин. — Врут о своих победах.
…Газеты проникли в лагерь в этот же день. Их читали те, кто знал немецкий язык, а те, кто его не знал, разглядывали фотографии. Они были красноречивее всякого текста: колонны красноармейцев, оцепленные фашистскими автоматчиками, исковерканные танки и самолеты с красными звездами…
Люди не хотели верить… Они не могли верить. Все восставало в них против этих сообщений о победах врагов.
Моряки помрачнели. Они либо сидели с закрытыми глазами, подставив лица солнцу, либо бродили по двору парами, тихо разговаривая. Многие читали. Не было среди моряков ни одного, кто забыл бы взять с собой книгу. Они не успели взять очень необходимые вещи, но книги захватили все.
Подъем, «апель», завтрак…
Так однообразно прошли три дня.
В лагере поставили репродуктор. Теперь гитлеровское радио гремело с утра до ночи. Противные истерические голоса выкрикивали речи; оглушали марши и без конца передаваемые сводки с фронта.
Солнце пекло. От него невозможно было скрыться. Во дворе лагеря, почему-то засеянном посредине пшеницей, не росло ни одного деревца, ни одного кустика. Моряки вяло слонялись по двору, с надеждой поглядывая на домик комендатуры: может быть, выйдет оттуда переводчик и объявит, что их отправят на родину. Но из комендатуры никто не выходил.
Никаких изменений не происходило, если не считать того, что увеличили охрану и солдаты спешно натягивали третий ряд проволочной ограды.
Игорь особенно тяжело переживал это время. Он часами просиживал под солнцем с закрытыми глазами, погрузившись в мучительное раздумье. Его живая и деятельная натура протестовала против этого безнадежного сидения.
Что-нибудь делать! Добиваться возможности действовать. Бежать! Но как? Надо выйти за ворота, за проволоку. Так, как это делают французы из соседнего лагеря. Их гоняют на работы почти без охраны, и они бегут.
А вдруг обменяют и отправят на родину? Надо подождать.
Неплохо понимая немецкий язык, Микешин слушал радиопередачи, просматривал газеты и ничего не мог понять из того, что происходило сейчас на родине. Почему так стремительно откатываются советские войска, оставляя город за городом? Игорь привык верить в то, что Красная Армия — одна из сильнейших, если не самая сильная армия в мире. Сначала он сомневался в правдивости фашистских реляций, но с каждым днем становилось яснее, что если гитлеровцы и преувеличивают свои победы, то доля правды в их сообщениях есть.
Что же произошло? На этот вопрос он искал ответа. Случилось что-то такое, чему он, человек, оторванный от своей страны, не мог найти объяснения.
Но он твердо и не колеблясь верил, что, как бы ни был силен противник, ему не удастся завоевать и покорить Советский Союз. Русский народ не потерпит иностранного гнета. Но знать бы правду!..
Игорь рисовал себе страшные картины разрушений, видел оголтелых фашистов, врывающихся в дома, грабящих, убивающих, насилующих. И в этом ужасе его Женя, Юрка, мать…