Штурман дальнего плавания
Шрифт:
— Мне кажется, что мои пеленги правильны, — тихо сказал Микешин.
— То, что вам кажется, меня не интересует. Определяйтесь точнее. Ложитесь на курс 202.
Это звучало грубо и несправедливо. Но не мог же Микешин на мостике пререкаться с капитаном. Он ничего не ответил и подал команду рулевому:
— Курс 202.
Дробыш стоял позади рулевого и смотрел на компас. Судно еще не успело устоять на курсе, как капитан сделал замечание:
— Что крутите? Держите ровнее.
Полужный, вращавший штурвал, спокойно ответил:
— Есть держать ровнее. Судно сейчас придет
— Очень долго приводите, — проворчал капитан и отошел в сторону.
Походив по мостику, Дробыш начал спускаться по трапу, на ходу бросив Микешину:
— Смотрите вперед лучше. Не спите.
Когда затихли шаги капитана, Полужный негромко сказал:
— Это вам не Логачев, Игорь Петрович…
Микешину тоже очень хотелось сказать про капитана что-нибудь обидное, пожаловаться на несправедливость, но он промолчал. Не положено обсуждать действия капитана, да еще на вахте.
Разноречивые чувства боролись в душе Игоря. С одной стороны, ему хотелось сейчас же сказать Дробышу, что тот несправедлив, некорректен, сказать резко, как равному, но, с другой стороны, он понимал, что ему, молодому, еще неопытному штурману, нельзя «лезть на рожон». Он решил посоветоваться с Иваном Александровичем.
За недолгое время совместного плавания Микешин успел искренне полюбить старпома. Иван Александрович Карташев был настоящим энтузиастом моря. Он хорошо знал свое дело и в тридцать лет считался опытным штурманом. С командой обращался строго, но справедливо, и потому пользовался большим ее уважением. К Микешину Иван Александрович относился по-дружески, охотно посвящал его в морские премудрости. Карташеву тоже нравился упрямый, вспыльчивый, но старательный и дисциплинированный помощник.
В Мраморном море стояла невероятная жара. Члены кают-компании, выходя к обеду и ужину в пиджаках, проклинали Дробыша.
Как-то за обедом старпом громко сказал:
— Чертовски жарит! Пожалуй, надо будет натянуть тент и поставить под ним стол. Команда уже обедает на палубе. Как вы смотрите, товарищи?
— Отлично, Иван Александрович. Давно надо было это провернуть, — обрадовался третий механик. Он, пожалуй, больше всех страдал от жары и не выпускал из рук носового платка, которым старательно тер то лоб, то шею.
Капитан холодно посмотрел на старпома, но ничего не сказал.
На следующий день в кают-компании Дробыш обедал в одиночестве… Нет, не клеилось что-то в отношениях капитана с командой. Он словно нарочно все делал так, чтобы отдалить ее от себя…
На «Коле» была одна ванна, которой пользовались все помощники и механики.
— Я попрошу, товарищи, капитанской ванной больше не пользоваться, — сказал как-то Дробыш. — А то сделали из нее не то прачечную, не то сушилку. Вечно развешано белье… Ключ, Иван Александрович, отдайте мне.
— А мы думали, что это общая ванна. Над ней ведь висит табличка «Офицеры», — заметил второй помощник, наивно глядя на капитана своими голубыми глазами.
Дробыш раздраженно ответил:
— Я, по-моему, сказал довольно ясно, Василий Васильевич.
— Ясно, но непонятно, — поддержал штурмана третий механик.
Все, что
Дробыш, бесспорно, был хорошим моряком. Он умело определялся, быстро ориентировался в сложной обстановке. Помощники сразу сумели заметить это. Но общего языка с экипажем он найти не мог.
Даже на общем собрании, посвященном рейсу, капитан не нашел нужных слов.
— Я надеюсь, что мое судно выйдет в ряды лучших, — сухо сказал он. — Так всегда бывало. Экипаж мне поможет.
Машинист Рогов шепнул Микешину:
— Тоже мне, судовладелец нашелся… «мое судно», подумаешь…
Скоро на «Коле» заметили слабость Дробыша: он очень кичился своим знанием английского языка. Говорил капитан недурно, бегло, но с плохим произношением. Карташев владел языком значительно лучше, но никогда этим не хвалился.
Когда разговор заходил о порядках на английских судах, Дробыш сиял: он умилялся этими порядками. Такая горячая влюбленность вызывала у всех недоумение.
С Дробышем спорили, доказывали, что далеко не все хорошо на английском флоте, приводили примеры. Бесполезно!
— Странный человек! — возмущенно сказал однажды Микешин Карташеву. — Как можно с такими взглядами командовать советским судном?
Карташев усмехнулся:
— Командовать можно, он моряк хороший. А вот культуры у него нет, настоящей морской культуры. Заметьте, он ничего не читает. Дробыш искренне верит, что, подражая англичанину, он поддерживает честь советского флага: мы, мол, тоже такие же, как и вы.
— Что значит: мы такие же, как и они? У нас своя история, свои флотоводцы, свои открыватели земель, у англичан свои. У них Нельсон, у нас Ушаков, у них Кук, у нас Крузенштерн, Миклуха. Уважая других, нужно хорошо знать и помнить своих.
— Так вот я думаю, что Георгий Георгиевич всего этого не знает…
Но при подходе к Бейруту случилось так, что Дробыш вызвал искреннее восхищение Микешина. Произошло это в промозглую, туманную ночь. Капитан, подняв воротник плаща, молча стоял в левом крыле мостика. Ничего не было слышно, кроме всплесков волн и обычных судовых звуков: сдержанных вздохов паровой машины и скрежета кочегарских лопат. Микешин через каждые две минуты тянул за тросик судового свистка, подавая туманные сигналы.
Неожиданно слева послышался тихий, слабый гудок. Дробыш скинул с головы капюшон, вытянул шею и застыл в напряженной позе. Гудок повторился.
— Слышите? — спросил, оборачиваясь к помощнику, Дробыш.
— Слышу. Идет слева.
— Да. Подавайте сигналы.
Капитан застопорил машину. Стало совсем тихо. Игорь потянул за тросик. Не успел замолкнуть в ушах сигнал «Колы», как Микешин с ужасом увидел освещенный расплывающимися огнями огромный пассажирский теплоход, идущий прямо на пересечку курса. Казалось, столкновение неизбежно и острый скошенный штевень «пассажира» разрежет маленькую «Колу» пополам. Микешин оцепенел. Он хотел что-то крикнуть капитану, но не успел. Дробыш громким, жестким голосом подал команду: «Право на борт!» — и перекинул ручку телеграфа на «полный вперед».