Штурман воздушных трасс
Шрифт:
— Как же ослышалась? — не сдавалась жена. — Так и передали: «Майору Прокофьеву Гавриилу Михайловичу...»
— Ну вот, майору. Ты разве не знаешь, что я еще и не капитан?
Полина Яковлевна стояла в нерешительности.
— Но ведь назвали майорами Проскурова и Хользунова.
Теперь и Гавриил засомневался. Если назвали Проскурова и Хользунова, то в этом сочетании мог быть только он.
— Ну, чего волноваться? Если присвоили, значит, скоро узнаем. Пойдем завтракать.
Однако все прояснилось значительно раньше, чем Гавриил думал. В столовую
— Внимание, товарищи! Только что получена телеграмма на наш санаторий следующего содержания: «За образцовое выполнение задания партии и правительства и проявленный при этом героизм майору Прокофьеву Гавриилу Михайловичу присвоено звание Героя Советского Союза!» Получите телеграмму, товарищ Прокофьев, — и начальник санатория окинул взглядом зал, ища адресата.
Когда Гавриил встал, грянул гром аплодисментов. Он смущенно пробирался среди столов, отвечая на поздравления с любопытством рассматривающих его людей.
Из-за излишнего внимания к нему завтрак превратился в пытку.
После этого пребывание в санатории с каждым днем становилось все более тягостным. Надоедали и групповые, и одиночные просьбы рассказать, как там. Через два дня, сославшись на внезапно возникшие дела, Гавриил поблагодарил руководство за гостеприимство и отбыл в Москву.
Вскоре Прокофьев получил приглашение в Кремль, где Михаил Иванович Калинин вручил ему заслуженную награду — орден Ленина и грамоту Героя Советского Союза.
Остаток отпуска он решил провести на родине, где давно и с нетерпением ждала его мать. В Испании, тоскуя по отечеству, он почему-то чаще всего вспоминал Рязанщину, свое родное село Белое и детство, далекое и трудное, но вызывающее теплые чувства. Вот и сейчас, проезжая знакомые места, он вспомнил картину прошлого: большая деревенская площадь, середину которой занимала невысыхающая лужа. Эта лужа являлась как бы центром пересечения всех улиц деревни: Касимовской, Солдатской, Дворянской, Замостной. В детстве он гордился тем, что родился на Дворянской улице, рядом с усадьбой полковника. Правда от дворянского в улице уже тогда осталось только одно название, да и в усадьбе жили далеко не представители офицерства.
Вспомнились длинные зимние вечера. Они со старшей сестрой Валентиной по очереди читали сказки остальным братьям и сестрам, прижавшимся к матери. Никто не обращал внимания на дым от лучины, тускло освещавшей желтые, потрепанные листы книги.
Читать он начал рано. И в школу пошел раньше времени, уговорив отца отвести его туда.
В том же году отца взяли на германскую. Он был одним из лучших плотников на селе, да, пожалуй, и во всей Кадомской волости, человеком тихим, трудолюбивым, кормильцем семи душ. Потому деревенский сход всячески оттягивал его отправку на фронт, хотя с каждым запросом волости это становилось делать все труднее и труднее.
После ухода отца мать всеми силами старалась сохранить тот уклад жизни, который был заведен мужем: главное — дать детям возможность учиться. Однако отцовские заботы постепенно стали перекладываться
Через два месяца пришло известие об отце. На бланке Красного Креста сообщалось, что отец был ранен, попал в плен и теперь находится в лагере военнопленных в Тильзинштадте. Никто, даже учительница, не мог объяснить, где находится этот город. Не было его и на школьной карте. Из-за этого он утрачивал черты реальности, а в душе матери родилась тревога за отца, за его неведомое место пребывания, из которого, казалось, нет возврата. От отца перестали приходить письма. Перед сном мать подолгу неистово крестилась, стоя на коленях. Дети слышали, как она часто повторяла: «Господи, спаси раба божьего Михаила», а потом вдруг появились леденящие своей безысходностью слова: «Господи, упокой душу раба божьего Михаила».
Жизнь ухудшалась с каждым днем. Кончились последние куски мяса не дожившей до своей естественной смерти одноглазой лошаденки. Вечерами дети с нетерпением ждали, когда мать вывалит на стол десятка два картофелин и разложит их на равные доли. Иногда она старалась подсунуть часть своих картофелин Гавриилу и умоляюще просила: «Ты, сынок, сходи еще завтра в школу. Сейчас ложись, а я твои опорки подлатаю, снег ни за что не попадет». Уложив детей, она садилась перед лучиной и пришивала куски холстины к тем местам опорок, где можно было еще зацепиться дратвой.
Чтобы немного заглушить чувство голода и отвлечь детей от дум о еде, мать часто пела. Усадив всех перед пылающей печью, она тихо и красиво тянула старинные, выученные от бабки-певуньи русские напевы, в которых слышались девичья грусть, тяжелая народная доля, широкие рязанские просторы.
Наступил апрель восемнадцатого года. Однажды, вернувшись из школы, Гавриил впервые за несколько лет услышал в доме радостный голос матери. Отворив дверь, он в нерешительности остановился. Тотчас к нему повернулся худой, обросший, на вид очень старый солдат.
— Неужто Ганька! — воскликнул он.
Это был отец, от которого сын успел отвыкнуть. Гавриил оцепенело стоял в дверях. В памяти возникли молитвы матери: «Господи, упокой душу раба божьего Михаила...»
Но мать улыбалась хорошей, доброй улыбкой, от которой он тоже отвык:
— Ну, что стоишь, отец вернулся! Не узнаешь?
— Тятька! — и Гавриил уткнулся в старую гимнастерку отца, пропахшую хлоркой и табачным дымом.
Возвращение отца не улучшило положения семьи, все мысли были направлены на то, как прокормиться. И отец брался за любую работу: чинил заборы, телеги, делал грабли. В уплату вместо денег брал рожь, пшеницу, картошку, торгуясь за каждый фунт. Мать он хвалил за то, что не дала детям бросить начальную школу. Сам же потом определил Гавриила в Кадомскую школу фабрично-заводского ученичества.