Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)
Шрифт:
Майор нисколько не удивился, встретив меня здесь.
— А, пан Пацько! Будете сегодня на музицировании у Галины Прокопьевны? Какая тоска! Зато предвидятся жареные гуси!
Он взял какую-то бумажку и вышел. Но упоминание об общих знакомых и жареных гусях было кстати. Мне предложили сесть.
— Вы молодо выглядите для ваших лет, — заметил эсэсовец.
Я подумал, что выглядел бы еще моложе, если бы не они.
— Да, многие это замечают. Может быть, благодаря тому, что в жилах моих предков текла здоровая арийская кровь.
— Об этом тоже написано, — вяло сказал он, переходя
Я встал и ответил по-немецки, что, независимо от этого, буду служить великой стране, которую считаю своей родиной.
— Фюреру и рейху! — добавил он, подписывая пропуск.
Я вышел в приемную. Пылинки плавали в солнечном луче, а на полу лежала тень от решетки.
В тот же день, нарядившись в новый костюм, купленный в комиссионке, я явился на музыкальный вечер к пани Семенец. Лемп уже был здесь. Он пел под аккомпанемент Светланы. Я похвалил его манеру исполнения. Лемп поблагодарил и тут же спросил:
— У вас дела в СД? Работаете на них помаленьку?
— Всякий разумный человек работает сейчас на Германию.
— На Германию можно работать по разным каналам, — сказал он.
Светлана безжалостно дубасила по клавишам, кто-то играл на скрипке, наконец появились жареные гуси. Странный разговор с Лемпом больше не возобновлялся. Я вернулся домой поздно. Три раза предъявлял по дороге ночной пропуск. Болела голова. Не пить за фюрера и великую Германию было невозможно.
Не успел я улечься, как в окошко, выходившее в сад, постучал Чижик. Терентьич просил срочно назначить встречу.
Стоял знойный украинский июль, но южнобугские пляжи пустовали. Напрасно надрывалась местная газетка: «Купальный сезон в разгаре, а население почему-то считает, что купаться нельзя. Городской пляж открыт, работает паром». Рядом с этим призывом была изображена красотка в купальном костюме.
Ну что ж, воспользуемся предложением заботливых властей! Встречу с Терентьичем я назначил на городском пляже.
На следующее утро я спустился к реке по старинной каменной лестнице. Воспоминания окружали меня. Сколько раз мы ходили здесь с Анни! Сколько раз съезжали с ребятами вниз по перилам! Теперь перила были сломаны. Между плитами ступеней пробилась трава.
Маленькими рывками паром шел по ржавому тросу поперек реки. На той стороне была станция «Динамо». Тогда! В той жизни.
Как все здесь изменилось с тех пор! На месте лодочной пристани — фанерные купаленки с черной надписью: «Badehauser» [73] . Вот отсюда, кажется, начинались мостки.
…Анни бежала по мокрым доскам и поскользнулась. Я кинулся спасать ее и зарылся носом в тину… Воспоминание об Анни было таким свежим, что, казалось, сейчас услышу ее голос.
73
Купальни (нем.).
Круглые камни высовывались из воды, блестящие, как спины бегемотов. Я
Подпольщику Феде с лесопилки передали записку. Неизвестный просил встретиться за штабелями бревен для продажи «румынского табака». Этим паролем пользовались до потери связи с разведцентром. По совету Терентьича Федя пошел на свидание и узнал, что в ночь на воскресенье груз доставят к устью речки Черешни, за бывшей психиатрической больницей.
Меня возмутила доверчивость Терентьича. Как он мог разрешить такой разговор с незнакомым человеком?
— А т-ты не г-горячись! — сказал Терентьич, переворачиваясь на живот. — Пароль п-правильный. Пойду сам.
Он объяснил, что в этом месте они дважды встречали связного разведцентра. Все было гладко. Провалы пошли потом.
Точка встречи была выбрана в самом деле удачно. Там и до войны редко кто бывал. Захватив город, немцы расстреляли всех больных из пулемета, а в больнице устроили склад. Наша авиация разбомбила его. Сейчас на пять километров в округе никого не встретишь. Это место я знал очень хорошо. Мы с ребятами не раз купались там, а потом с братом Николаем искали клад в пещере среди скал у речки Черешни.
— Ну вот что, Терентьич, пойдем вчетвером: я, ты, тот парень с лесопилки и Чижик. Сбор — засветло, по одному в устье Черешни. Захвати с собой гранаты и несколько свечей.
— Это еще зачем? — удивился он. — Где их взять, свечи?
— Ну, факелов, что ли, наделай. Надо.
Мы искупались и разошлись. Субботний день тянулся томительно. Велле попросил сводку. Составляя ее по-немецки, я добросовестно сделал несколько орфографических ошибок. Потом перевел на украинский язык распоряжение рейхскомиссара Украины Коха о новых ценах на мясо. В пять часов я пообедал в закусочной, зашел домой за пистолетом и отправился к устью Черешни.
Тропинка тянулась вдоль Буга, по косогору между скал. Когда-то здесь брали камень. Гранит отступил в глубь берега, в заросли дикой черешни, от которой получила название заболоченная речушка. Она незаметно подкрадывалась к Бугу в густой осоке и неслышно вливалась в него.
Все было здесь, как в мои школьные годы. Жара не спадала, хоть солнце уже катилось в желтые холмы за реку. Вслед за Федей с лесопилки появился Терентьич с корзиной.
— Вы что, на базар собрались?
Терентьич вытащил из корзинки керосиновую лампу:
— Факелы — неудобно. Как их понесешь? А теперь г-говори, командующий, к чему эта иллюминация?
— Пригодится. А где гранаты?
— Вот, в буханке хлеба одна. Больше нету, — сказал Федя.
Терентьич грустно покачал головой:
— Эх, нет с нами одного хлопца! Вот была голова! Мины замедленного действия делал… Постой-ка! Идут!
Из кустов вышел Алеша Чижик. Его промасленная кепка была полна черешен.