«Штурмфогель» без свастики

Федоровский Евгений Петрович

Все умирающее в той весне давало жизнь новым цветам и краскам. Круговорот природы был так же естествен, как счет простой человеческой жизни. Но для него, разведчика Павла Мартынова, прожитое не измерялось годами. Не быстротечность времени накладывала морщины. Нервы, напряжение в ожидании опасности, в постоянной, даже во сне, страшной работе головы и сердца вели другой счет прожитому.

Он прижал лоб к мшистому стволу вяза. Дерево, налитое влагой, слабо постанывало. Кое-где не стаял снег. Он лежал грязными, серыми шапками у пней, у куч опавшей листвы. Черная ветка задела лицо

и уронила холодную каплю.

Пихт оторвался от вяза и медленно побрел в темную глубину леса, чистого, опрятного и холодного, как парк. Этот лес не знал тех песен, что пел лес его родины; эта голая земля с гниющими в компостах листьями несла в себе другие запахи. И ветер гудел не тем гулом…

Москва снова далеко отодвинулась от него, и то, что он там все же был, казалось неправдоподобным, шатким и призрачным, как сон. Чем занимается сейчас Владимир Николаевич Зяблов, его Директор? Конечно, обдумывает какую-нибудь новую ребусную загадку, за кого-то беспокоится, кого-то старается выручить из беды. Ведь таких, как Павел, у него, наверное, немало. И каждый по-своему близок ему, как хорошему командиру дорог солдат.

Что поделывает Сеня Бычагин? Подучивает немецкие диалекты или прыгает с парашютом? Тренируется на рации или стреляет в цель? Быстрей бы он приезжал сюда! Воевать вдвоем легче. Любопытно, что придумал Зяблов, чтобы устроить его на экспериментальный аэродром Лехфельд? Конечно, в Москве снабдят его соответствующими документами. Но какая ему предстоит проверка в имперском управлении безопасности. Порядок этой проверки Пихт изучил досконально. Разветвленные, как конечности спрута, учреждения имели свои собственные методы исследования жизней и душ граждан рейха. Каждый поступающий на секретный завод изучался в шести отделах — в уголовной полиции, военном управлении, государственной тайной полиции, разведывательной службе за границей, в управлении по выявлению мировоззрения врагов и в управлении по расовым вопросам. Кроме того, нового работника испытательного аэродрома Лехфельда проверяли соответствующие службы абвера и контрразведки люфтваффе…

Когда Пихт пересек лес и вышел на опушку, уже вечерело. Заката не было, просто кругом стало темнить. Вдали он увидел человека и пошел к нему.

–  Добрый вечер, господин офицер, — первым приветствовал его пожилой мужчина в егерской куртке, потертых кожаных штанах и гольфах.

–  Здравствуйте, — ответил Пихт.

–  Гуляете? — подозрительно спросил мужчина.

–  Как видите… Я люблю лес.

–  О, все люди должны любить лес, — менторски произнес мужчина.

–  Вы здесь живете?

–  Да. На ферме у Лехфельда.

–  Вы крестьянин?

–  Что вы? — обиделся мужчина. — Я дорффюрер. [21]

–  Прошу прошения, — пробормотал Пихт и заспешил уйти прочь от этого благообразного «фюрера».

–  3 -

С тех пор как Пауль вернулся с фронта, Эрика проницательным женским чутьем уловила, что он в чем-то изменился, почужел. Она тянулась к нему всей душой, но иногда встречала холодное, даже враждебное к себе отношение.

Она мучилась, страдала и наконец решила поговорить с ним серьезно. Пауль, думая о чем-то своем, снял шинель и фуражку, машинально поцеловал ей руку.

21

Дорффюрер — сельский староста

–  Я вижу, ты снова не в духе, Пауль? — холодновато спросила Эрика. — Или я стала безразлична тебе?

Пауль удивился ее тону и взглянул ей в глаза — они быстро наполнялись слезами. «Белокурые красивые волосы, большие красивые синие глаза большие, будто приклеенные ресницы, капризные губы — и все чужое», — подумал он, и вдруг ему стало жалко девушку: ведь она в сущности, добрая, милая, верная.

–  Я не знаю что со мной происходит, — искренне сознался Пихт. — Устал.

–  Может быть, папа даст тебе более легкую работу?

–  Нет, Эрика, меня мучает совсем другая усталость. Мы начинаем уставать от войны. Эрика прижалась к нему щекой.

–  Я вижу, Пауль, понимаю…

–  Нас бросают в пекло, убивают, калечат, нам лгут, с нами не считаются.

–  Бедный мой Пауль! Я так люблю тебя, я думаю только о тебе, — проговорила Эрика. — Фрау Шольц-Клинк, эта первая женщина рейха, писала мне, что сейчас надо встать рядом с мужчиной — настоящим арийцем и рожать больше детей, будущих солдат фатерланда. А я не хочу, чтобы моими детьми распоряжались чужие люди, чтобы их мучили и убивали на войне.

Пихт удивленно взглянул на Эрику:

–  Будь осторожна, детка. Тебя могут схватить черти.

–  Я хочу уехать из Германии куда угодно. Только подальше от войны. В Швейцарию, Бразилию, Африку, — мне все равно. Только спасти тебя. Только спасти наше счастье.

–  Глупенькая… — Пихт ласково потрепал девушку по щеке. — С самого дня рождения каждый мечтает о таком островке, но никто не находит его. Мы все, как белки, влезаем в одно колесо и вертимся там до самой смерти. А смерть уже в пути к нам.

–  Неужели русские победят?

–  Россия оказалась более сильной, чем представлял себе фюрер.

–  Боже, эти азиаты уничтожат страну, как Аттила. — Эрика взяла в ладони лицо Пихта: — Мне страшно за тебя, Пауль. Я буду молиться богу.

–  Какому богу? — усмехнулся Пихт. — В нынешней Германии нет даже приличного бога. Христианство мы назвали религией иудеев и у языческих предков стащили Вотана — бога ветра, бури и войны, объявив это буйволоподобное чудовище своим богом…

–  У меня есть свой бог. Здесь. — Эрика прижала руки к груди. — Это ты! Ты мой бог!

Пихт грустно усмехнулся и покачал головой.

–  Мы родились в невезучее время, и всех нас забрала себе война, — сказал Пихт, медленно поднимаясь с дивана.

Было уже без четверти девять вечера. За все годы, проведенные в Германии, у него, как и у любого немца, выработалось уважение к порядку. На фронте, на заводах, на аэродроме, в самых неожиданных условиях немцы строго соблюдали раз и навсегда заведенный порядок. Они вовремя завтракали, обедали и ужинали, ложились спать, вставали на работу.