Штурмфогель
Шрифт:
– Это хорошо, – улыбнулся Штурмфогель.
Год назад его поднимали на высоту четырнадцати километров. Удовольствия это не доставило.
«Густав», беременный двумя подвесными баками, разбегался долго и при этом трясся, как велосипед на булыжной мостовой. А потом тряска разом прекратилась, Штурмфогеля вдавило в парашют, все опрокинулось… Мальчишка, обернувшись к нему вполоборота, хищно подмигнул.
Впрочем, кроме резкого взлета, он больше не пугал пассажира ничем. Наверное, был дисциплинирован и даже почти не болтал по ларингофону. Так, справлялся о самочувствии да время от времени сообщал
Гиммлер сегодня был слегка рассеян, и Нойман догадывался отчего: впервые им был получен отклик от американцев на предложение о сепаратном мире и мягком реформировании режима. В секретном меморандуме Даллеса, переданном сегодня рейхсфюреру, были намечены контуры этого реформирования: безусловная капитуляция перед западными союзниками; канцлер из аполитичных генералов Генштаба; уход с авансцены наиболее одиозных фигур, в том числе и самого Гиммлера (при этом большая часть уже просочившейся информации о репрессиях будет списана на эксцессы исполнителей и на большевистскую пропаганду); непременный показательный судебный процесс над Гитлером с приговором: пожизненное заключение (возможно, в одной из его резиденций)… Нойман знал об этом, поскольку обеспечивал связь, и Гиммлер знал, что Нойман все знает, и ничего не мог с этим поделать. Нойман в данном вопросе был абсолютно незаменим, – а следовательно – его необходимо было иметь в друзьях и союзниках…
– Что я могу сказать, дружище… – тихо произнес Гиммлер. – Мы на развилке, и сейчас решается все. В течение, может быть, дней. Или часов. Уцелеем мы или рухнем в огненный ад… Я вчера видел сон: бои в Берлине. Это было невыносимо. Орда… казаки на крылатых и рогатых конях, кони дышат огнем… Не смейтесь только.
– Я не смеюсь, – сказал Нойман.
– Вам хорошо, вы никогда не спите. Я так не могу.
– Зато вы можете многое другое, чего не могу я.
Гиммлер помолчал, что-то переключая в себе. Даже его лицо переменило несколько выражений, прежде чем стало строгим и сосредоточенным.
– Нойман, вы ведь понимаете, что сейчас почти все зависит от вас? Вы легко можете меня сдать – и возвыситесь над всеми.., на оставшиеся несколько месяцев. Если этот негодяй Борман не сожрет вас. Или довести дело до полного уничтожения всего…
– Мы уже обсуждали это, – сказал Нойман. – Я с вами, рейхсфюрер. Я не вижу другого пути, хотя… хотя и боюсь. Но всего остального я боюсь куда больше.
– Чего вы хотите после переворота?
– Отойти от дел. Поднимусь наверх… и все.
– Вот как… Это самое простое. Кого предложите на свое место?
– Эделя. Лучший после Гуго Захтлебена, вечная ему память. Я подписал представление Захтлебена к Рыцарскому кресту…
Гиммлер молча кивнул. Ногтем щелкнул по маленькому гонгу. Тут же бесшумно вошел адъютант, катя перед собой сервировочный столик.
– Я не люблю попов, – сказал Гиммлер, – поэтому лучше по обычаю предков справим тризну. Захтлебен отправился в Валгаллу готовиться к решающим боям. Выпьем по бокалу вина за то, чтобы и там он был столь же безупречно храбр, как был здесь…
Между тем Гуго Захтлебен в это самое время был жив и даже находился в полном сознании – как и Эрика Гютлер. Это был успех. А вот смерть предателя Мерри командир итальянской разведывательно-диверсионной группы Джино Чиаро простить себе не мог…
Задумано было хорошо. Пока бойцы поливают настоящим свинцом посетителей ресторана, вырубить сидящих за тем столиком немцев и предателя-американца резиновыми пулями из одиннадцатимиллиметрового «томпсона». Так, в сущности, и получилось, но шальной рикошет, можно сказать, спас предателя…
Впрочем, наверху итальянцы поработали всерьез – без поддавков. И теперь оба пленных пребывали в шоковом, безнадежно раздавленном состоянии, понимая, что никогда больше не попадут в Салем. Возможно, так себя чувствует человек, проснувшийся вдруг в заколоченном гробу.
Яхта – а правильнее сказать, скоростной катер – прокручивала винтами тяжелую воду Мраморного моря. До границы территориальных вод Турции оставалось пять миль, когда луч прожектора с шипением впился в яхту, и почти сразу поперек курса ударила очередь «эрликона»…
– Стоп машина, – спокойно скомандовал капитан.
Из сумрака вываливался темный силуэт турецкого сторожевика. Он по самую палубу сидел в тумане и потому казался тяжелым, как дредноут.
– Вообще-то Турция – это теперь наш союзник… – осторожно заметил капитан.
– Это Восток, шкип, – сказал Джино. – На корабле о последних событиях могут еще не знать… Ребята, расчехляй.
Ребята уже и без команды расчехляли. Кормовая надстройка, не слишком видимая со сторожевика, заметно изменила свою форму, когда упали фальшивые стенки, открывая внешнему миру пакет из двенадцати базук: три ряда по четыре. Наводчик крикнул:
– Готов!
– Лево руля, малый вперед…
Яхта развернулась «на пятке». Базуки грохнули одна за одной длинной неровной очередью, снаряды полетели, прочерчивая туман… На сторожевике среагировать почти успели – но очередь «эрликона» прошла чуть выше мостика.
А потом сторожевик взорвался. Трудно сказать, куда попали снаряды: в баки, в боеприпасы… скорее всего в глубинные бомбы. Но корабль скрылся в ослепительной вспышке, а когда пламя стремительно погасло, на поверхности уже ничего не было, только проплешина в тумане…
«Босфор» еще покрутился по дымящемуся морю, но, кроме обломков досок, спасательных кругов и каких-то пустых оранжевых бочонков, спасать и брать в плен было некого…
– Псы! – почти весело воскликнул пилот, и тут же все вокруг осветилось; казалось, самолет проходит сквозь разреженное газовое пламя. – Ночники! Ну, сейчас покрутимся! Держись!!!
Позади, покрывая даже рев мотора, раздался частый треск, и мимо, обгоняя машину, пролетели быстрые белые искры. И тут же Штурмфогель почувствовал, что стал весить раз в пятьдесят больше и расплющивается в тонкий блин по полу кабины. А через секунду ремни впились в плечи, кровь хлынула в голову…