Штурмфогель
Шрифт:
И все же, все же, все же! Он смог дотянуться до Мерри, толкнуть его, такого нелепого, в плечо, заставить плыть-падать сквозь этот сгущенный воздух – и уже в этом полете увидел, как лопается череп Мерри, как разлетаются осколки, брызги, сгустки…
Все погибло. Тончайшие нити переплетенной с духом материи, страх и любовь, и неистовое желание высокой жизни, и простая жажда жить, и обман, и дружба, и память от мига зачатия до мига смерти, и чья-то ласка, и тоска, тоска, тоска, стонавшая тогда в голосе, пробившемся сквозь жесть телефонной мембраны, – все хлынуло наружу и мгновенно
Был последний шанс. Самый последний самоубийственный шанс. Штурмфогель бросился вверх и в каком-то неистовом прыжке схватил Мерри, выпавшего из своей телесной оболочки и уже почти исчезнувшего в нигде. И вместе с ним, рука об руку, он вынырнул в том бело-розовом цветущем саду, исчерченном веселенькими трассерами пуль. Здесь тоже шло побоище. Прячась за опрокинутыми столами, он поволок Мерри куда-то вперед, по зову, по наитию, к коричневым стволам, к красному кирпичу древней стены, в зеленоватую тень. Лицом вниз, раскинув ноги в высоких сапогах, лежал кто-то с узкой голой спиной, черная лаковая куртка задралась до торчащих лопаток. Пули резали ветви над головой, и цветы падали вниз, как мертвые мотыльки…
Может быть, и был шанс уйти – но не этим путем.
На Штурмфогеля прыгнули сверху. Он рухнул под чугунной тяжестью, но как-то вывернулся – из-под огромного коричневого мужика, бритоголового, лоснящегося. Мерри уже держали двое других, растянув за руки, Штурмфогель выхватил пистолет, но передернуть затвор не успел: сокрушительный удар сзади в основание шеи отсушил, парализовал руку, пальцы разжались, оружие выпало, подогнулись колени… Кто-то обошел его, оставив без внимания – как кучку дерьма. Коричневый мужик, тоже забыв о нем, шагнул к Мерри и косо взмахнул рукой. Штурмфогель успел заметить тусклый высверк бронзы, а голова Мерри запрокинулась назад, удерживаемая, наверное, лишь тонким ремешком кожи…
Такой удар перерубает позвоночник.
Вот теперь коричневый повернулся к нему. И Штурмфогель вдруг узнал его! Через одиннадцать лет, в другом облике… Тот же внимательный и почти печальный – узнавший! – взгляд, хотя глаза только два, а не шесть, и вместо окаймленной щупальцами пасти – чувственный толстогубый рот…
В руке бывший паук держал кривой бронзовый меч.
Он покачал головой, как бы удивляясь такой судьбе, и неуловимо быстро взмахнул рукой. Но вместо ледяного – или раскаленного – молниеносного прикосновения к шее Штурмфогель почувствовал тупой удар выше уха. Под черепом полыхнуло лиловым огнем, а потом мир лег набок и исчез.
ПО ТУ СТОРОНУ
Он помнил, что некоторое время жил на автопилоте: куда-то полз, бежал, даже стрелял. Он узнавал своих, и они узнавали его. Он осознанно и рационально бывал то внизу, то наверху. Но это было другое, запасное, маленькое боевое сознание; возможно, всем управлял неизвестный анатомической науке маленький мозг размером с грецкий орех, где-то хорошо и надежно спрятанный…
Лишь к вечеру – дождливые сумерки сгустились – он очнулся и все понял.
Погибла почти вся группа Эрики Гютлер – вместе с нею самой. Погиб Гуго. Погиб Мерри. Погибли
Он слышал стрельбу, а потом и видел, как из ресторанчика выбежали пятеро в черном, паля в прохожих из автоматов с огромными дисковыми магазинами. Лют бросился на землю. Под прикрытием автоматчиков из ресторана вышли еще четверо, неся на плечах то ли раненых, то ли убитых. Все они забрались на платформу подъехавшего открытого грузовика…
Да. Тела Гуго и Эрики пропали. Это было скверно.
Все было скверно…
Штурмфогель сидел в комнате связи посольства и ждал разговора с Берлином. Начальник службы безопасности посольства, штандартенфюрер Венцель, рыжеватый блондин с неожиданно черными глубоко запавшими глазами, сидел напротив. Всем своим видом он выражал сочувствие и дружелюбие, но при этом был неотлучен.
Связь наконец дали. Голос Ноймана звучал так отчетливо, как будто он говорил из соседней комнаты.
И в голосе этом слышалось полное опустошение.
Впрочем, и в собственном голосе Штурмфогель слышал то же самое.
Он коротко и четко рассказал о начале встречи, об информации, сообщенной Ортвином, и о побоище.
– Кто назначил место встречи? – спросил Нойман.
– Я.
– Возвращайся немедленно, – сказал Нойман. – В самолете напишешь доклад. Самый обстоятельный доклад в твоей жизни. Посекундная хроника. Понял?
– Понял.
– Жду тебя завтра.
Трубка на том конце линии легла.
Штурмфогель медленно положил свою.
– На ковер? – посочувствовал Венцель.
– Если не под… – пробормотал Штурмфогель. – Мне нужно лететь. Немедленно.
– Через полтора часа летит авизо с диппочтой, – медленно сказал Венцель. – Если тебя устроит полное отсутствие комфорта…
– А что за авизо?
– «Сто девятый – Густав», двенадцатая модель. Учебно-тренировочный, без вооружения, переделан под почтовый. Устроит? Сортира нет, кислород в маске, сидеть на парашюте. Зато быстро. В Загребе дозаправитесь и часов в одиннадцать по берлинскому времени – уже в Берлине. В крайнем случае к полуночи. И истребители не так страшны. Последнее время эти русские совсем обнаглели…
– Устроит, – сказал Штурмфогель. – Еще как устроит.
Летного комбинезона для него в посольстве не нашлось, поэтому пришлось под кожаное пальто надеть два толстых вязаных свитера. Ремни парашютной подвески превратили широкие полы в подобие штанин. Когда Штурмфогель устроился в задней кабине, механик сунул ему неровный кусок какого-то стеганого чехла – прикрыть ноги.
– Не беспокойтесь, – сказал пилот, улыбчивый мальчик с перебитым носом и ожоговыми рубцами на всю правую щеку. – Пойдем невысоко. Будет минус двадцать, не больше.