Штык и вера
Шрифт:
Аргамаков склонился над картой, размышляя. Когда он поднял голову, то стал похож на кота, почуявшего поблизости присутствие жирной мышки.
– Так. Принято. Конечно, для нас это крюк, только остановить Горобца необходимо. Все банды мы не переловим, но эту надо уничтожить любой ценой. Да и через Днепр переправляться все равно где-то придется.
Они не собирались в Смоленск. Связь давно прервалась во всех направлениях, однако, со слов очевидцев, Москва пострадала не меньше Петрограда. Власть в Первопрестольной рухнула, и напрасно юнкера и случайные офицеры пытались смягчить это падение.
Волна насилия
Мыслилось, что эти силы должны собираться где-то южнее, может, в районе казачьих областей или Киева, который, опять-таки по слухам, сохранился в неком подобие порядка. А Смоленск…
Про Смоленск не было известно ничего, словно он находился где-нибудь в Австралии, а то и вообще на другой планете.
Точно так же не было ничего известно о Брянске, Орле, Харькове, Омске, Оренбурге. Да что говорить о городах, когда редкий житель знал, что творится в соседней деревне! И всего-то и понадобилось лишить людей почты и телеграфа. А сам попробуй доберись, когда дороги стали опаснее, чем насквозь простреливаемое пулеметами голое поле!
– Так. Решено. Идем на Смоленск. Через полчаса пригласите господ командиров. И не забудьте Сухтелена. Судя по всему, гусар он лихой. Вдевятером проделать такой поход… – Аргамаков покачал головой.
– Георгиевский кавалер, – с уважением подтвердил Канцевич.
Аргамаков невольно скосил взгляд на собственную грудь, где торжественно висел его собственный офицерский Георгий.
– Значит, через полчаса. – Полковник заметил приближающегося к ним Барталова и шагнул навстречу: – Как обстоят дела, Павел Петрович?
– Все три кавалериста Гана ранены легко. – Доктор невольно улыбнулся, радуясь за этих людей, но тут же на его лицо набежала тень. – А вот с гусарским корнетом, так сказать, дело обстоит посложнее. Пулю я извлек, однако рана тяжелая, да и крови он потерял порядочно. Остается надеяться, что организм молодой, справится. Плохо то, что придется взять его с собой. Ему бы покой хотя бы на месяц…
Доктор красноречиво развел руками, говоря, что как раз этого он дать не в состоянии.
Оставлять где-нибудь раненых означало обречь их на мучительную смерть от руки первой попавшейся банды, все равно, местной или пришлой. Гораздо милосерднее в таком случае было добить их самим.
Все это было настолько ясным, что комментировать Аргамаков не стал.
В обозе уже было около десятка раненых, и с каждой стычкой их число ненамного увеличивалось.
– Как ваше предположение, Павел Петрович? Я имею в виду колдовские способности нашего противника. Получили какие-нибудь доказательства?
Барталов снял пенсне, старательно протер его носовым платком и задумчиво произнес:
– Вы знаете, Александр Григорьевич, как это ни дико звучит, но похоже, что да. Гусары в один голос говорят, что перед самым появлением банды местные жители внезапно уснули. До этого шумели, митинговали и вдруг ни с того ни с сего разлеглись где попало, часто прямо в грязи. Этакое сказочное царство. Поневоле приходится признать: мы имеем
Смеяться полковник не стал. Он всегда твердо стоял на земле и не верил ни в какую чертовщину. Однако гибель в одночасье Империи, а затем и остального мира поневоле заставляла допустить вмешательство некой враждебной силы. А дьявол ли, магия – уже не имело особого значения.
Вернее, имело, но лишь сугубо прикладное. Говоря проще: против нечистого надо бороться молитвой и святой водой, против колдовства…
А чем надо бороться против колдовства?
– Хорошо. Допустим, вы правы. Чем же тогда объяснить тот факт, что гусары Сухтелена оказались не подвержены чарам? Насколько я понимаю, ни один из них не заснул.
– Но желание заснуть ощутил, – уточнил Барталов. – Я поговорил с офицерами. Они говорят, будто тоже испытали внезапный приступ сонливости, вот только спать в их положении… Кстати, некий состоявший при матросе Яков тоже очень удивился, увидев пленников бодрствующими, и пытался объяснить данный факт ощущением опасности, которую испытывали офицеры.
– Иначе говоря, страх делает людей неподвластными колдовству? – Вывод Аргамакову явно не понравился.
– Если честно, то не думаю. По логике, испуганный человек становится, так сказать, более внушаемым, подверженным любому постороннему воздействию. Да вы это знаете не хуже меня. Стоит людям запаниковать, испугаться, и самый абсурдный слух немедленно воспринимается на веру, заставляет толпу шарахаться в сторону от любой воображаемой опасности.
Аргамаков, разумеется, это знал. Имел печальные случаи убедиться, в какое стадо порой могут превратиться еще недавно вполне нормальные люди.
– Я бы, напротив, предположил другое, – продолжил Барталов. – Не страх, а умение справиться с ним. Осознание своего долга, отметание всего личного, твердые внутренние устои. Обратите внимание: после злосчастного манифеста люди посходили с ума. Свобода вскружила головы и заставила позабыть обо всем, что было свято веками. Во главе оказалось, так сказать, минутное желание без малейшего осмысления последствий для других людей. Любой талантливый демагог, как сказочный Баюн, оказался в состоянии убедить людей, что черное – это белое, и наоборот. И лишь очень немногие оказались неподвластными постороннему внушению и сумели сохранить веру в наш исконный триединый лозунг. Я пока не имею доказательств, но мне кажется, что разделение людей на подверженных и, так сказать, не подверженных магии лежит здесь.
Аргамаков протянул доктору портсигар, закурил сам и, выдохнув ароматный дым, с некоторым облегчением произнес:
– Так. Вы меня очень обрадовали, Павел Петрович.
– Погодите радоваться, Александр Григорьевич. Другая сторона неподверженности магии – неумение овладеть ею. Иными словами, ни один из нас не сможет стать ни колдуном, ни простым оборотнем. Из тех, которых мы имели, так сказать, счастье созерцать по пути.
– И слава Богу! Откровенно говоря, не хотелось бы оказаться в волчьей шкуре.