Шутки кончились. Стихотворения

Сидерос Данута

5-7-5

Ветер, полёту Маленького Икара Благоприятствуй. Смерть, не топи воск, Скрепляющий крыл перья, Адовым солнцем. Будем сидеть с ним, Вкуснейшие вина пить, Пробовать яства. Будем смотреть, как Клото судьбы крутит нить На веретёнце. Небо, послушай, Долог его путь морем, Труд его тяжек. Небо безмолвно, Отдан мой друг в дар мойрам, Назван героем. Серые перья Принёс мне прибой, спрячу Одно в кармашек. Стану у моря Ждать Одиссея, вчера Отбыл он в Трою. Ветер, походу Славного Одиссея Благоприятствуй... февраль 2006

«Видишь, вытоптанной травы пятачок вон за тем стожком?..»

Лину Лобарёву

Видишь, вытоптанной травы пятачок вон за тем стожком? Там, где ночью

древесный дух целовал подругу. Будут сказывать, что колдун свой обряд тут вершил тайком. Ты не верь — это просто я здесь ходил по кругу. Помнишь, выгоревшей земли ровный обод в тени ракит? Там где оборотень кричал — позабыт богами. Будут петь, что сюда Перун обронил свой горящий щит, Ты не верь — это просто я здесь ходил кругами. Знаешь, брошенный в реку сон кольца волн влечёт за собой. Там, где грезилось, будто я говорил с тобою. Будут врать, что речная гладь провожает ветра волной. Ты не верь — это просто я здесь искал покоя. 2004

ПРОТОКОЛ

Вор и убийца по кличке Псина, осуждённый на десять лет, съедает хитрую смесь, добытую у соседа по камере, и вскорости попадает в плохо охраняемый лазарет: метаться, плеваться кровью и обещать умереть. Пятница, вечер. Нигде не оказывается ни одного врача. Дежурный пьян, он не может унять икоты и тряски рук. Убийцу и вора Псину кладут на койку, и битый час звонят по соседним больницам, пытаясь вызвать хоть медсестру. У доброты есть предел, и это именно он. Убийце и вору Псине дают воды и какой-то но-шпы, оставляют охранника, молча уходят спать, разводя руками. Часа через два заключённый Псина берёт самодельный нож и снимает охранника, кандалы, в окно кидается камнем, катится кубарем в снежном стекле, ссаживает ладони, спотыкаясь, бежит вперёд, взрезая тело снежного наста... Всё это, надо признать, звучит неправдоподобно, но всё так и есть, как написано, просто поверьте на слово. Даже у лжи есть предел, и это именно он. Мы дошли до края земли, смотрим вниз с восторгом и трепетом, рисуясь и хохоча, подходим опасно близко к обрыву, размахиваем руками, свистим, кривляемся, а потом сидим, свесив ноги, глядим в глубину на гигантских рыбин, плывущих в тьме и безвременье, в бездонном своём океане, отбрасывающих на плоскую землю свои гигантские тени. По деревням Брянской области, не переводя дыхания, ковыляет к границе сбежавший за месяц до освобождения. У всего всегда есть предел, и это именно он. январь 2009

ЯШКА

Здесь, в лагере, все выглядят одинаково: короткие шорты, пилотка с клеймом отряда. Вот мы наблюдаем девятилетнего Якова, он каждое лето здесь — три месяца кряду. Его отправляют в лагерь почти с пелёнок: бюджетное место, кормёжка, присмотр, «зарницы». Угрюмый с виду, а так нормальный ребёнок... ну, разве что незнакомых слегка боится. Цепляет старших меткими злыми фразами, но вежливо, не хамит, меру знает чётко. У Якова волосы иглами дикобразьими торчат, не желая укладываться в причёску. У Якова горб на спине, глаза цвета чая, лицо неподвижно, как будто из монолита. Вожатые с удовольствием отмечают, что сверстники не смеются над инвалидом. Напротив, заботятся, лезут вон из кожи: кровать у окна, лишний завтрак, кивки, объятия... У Якова при себе настоящий ножик, и он никогда не стесняется применять его. У Якова меткий удар и такая силища, что можно вбивать в промёрзшую землю сваи, а то, что никто вожатым не доносил ещё, так он обещал прирезать, если узнает. У Якова в голове закипают замыслы, он тащит их к речке, глядит на мутную воду, высматривает русалок в прибрежных зарослях. Ему суждено прожить сто четыре года: стать доктором двух наук, написать три повести, которые, разумеется, все читали, быть битым за гонор и горб, за напор и стиль, за яркие необязательные детали. Стать знаком и эталоном, классиком жанра, на каждом фуршете расхаживать с новой спутницей. Стать дедом без внуков, едким, сухим, поджарым, ночами ждать, когда потолок опустится и станет тягучей бездной, чтобы вобрать его. Вот вынырнули русалки, зовут купаться. Он должен быть в корпусе до половины третьего, купаться сегодня не выйдет — уже два двадцать. Он вскакивает и мчится через кустарник по узкой тропинке к секретной дыре в заборе. Он будет владельцем замка с конюшней, псарней и лестницей, уходящей с порога в море, он будет покорен логосу безучастному, он будет всевидящ, как многоглазый Аргус. Но это потом, когда-нибудь, а сейчас ему неплохо бы пережить свой девятый август. Он точно знает: кто-нибудь да обманет, нельзя позволить себе ни одной промашки. Стальная бабочка у него в кармане мечтает о тонких крылышках и ромашках. декабрь 2009

«она приходит, если дело труба, и ясно, кто правит бал...»

она приходит, если дело труба, и ясно, кто правит бал неотвратимая как набат спокойная, как аббат в волосах бант маленькая, грязная — стыдоба ненормальная худоба, трещинки на губах когда она входит, затихает пальба, замолкает мольба мужчины затыкают орущих баб, выключают гремящий бас покидают кто дом, кто бар собираются на площади у столба или у входа в центральный банк каждый знает: пришла судьба — нужно не проебать они оставляют дома женщин, детей и калек каждый из них какой-нибудь клерк работает в городе много лет водит древний форд или шевроле ковыряется по выходным в земле ест по утрам омлет, вечером в баре орёт «налей» пел в группе, но после как-то поблек... и вот они идут в тишине и мгле как косяк дрейфующих кораблей травы доходят им до колен, она ведёт их сквозь сизый лес на обочине трассы среди пыльных стеблей каждому вручает его билет из ближайшего города — на самолёт на каждом билете — косая черта и причудливый красный штамп каждая точка прибытия — именно та где приложение сил даст невиданный результат воплотится мечта нужно только выйти на трассу, поймать авто не думать о том как дома будут роптать заклинать возвратиться, круги топтать о том, какая под рёбрами пустота улетает один из ста как всегда, только один из ста остальные становятся белыми, как береста теребят рукава пальто начинают шептать что ещё будет шанс, что жизнь едва начата и расходятся по домам, до второго шанса не доживает никто апрель 2009

«И вот

планету уничтожают...»

И вот планету уничтожают. Никто не успевает опомниться: никто не наблюдает пожара, не слышит гулкой ангельской звонницы, не блеет монологи, не плачет, не бьётся в бесполезной истерике... В кино всё было как-то иначе — взрывали крупный город в Америке. Хотя, конечно, чаще спасали, и это называлось «Спасать Весь Мир», а дальше ударяли басами и выпускали хрупких мамаш с детьми. В кино красиво рушились стены и было много слов, беготни, стрельбы. На деле — всё случилось мгновенно и просто в пять секунд перестало быть. Осталась только пара абзацев в буклете «Краткий атлас Вселенной»: «...опасно... ...посещать воздержаться... ...уничтожают выдр и тюленей...» А ниже — пятна некой земной еды и надпись синим карандашом: «Зато у нас цветут синусоиды! Их красота любого приводит в шок. И пусть у нас невежество, грязь и дым, вам всё равно не встать с нами в ряд. Тот, кто не видел цвет синусоиды, жизнь прожил зря». Владелец атласа — синий гигант Тхатто сидит в архивах четвёртый год: ругает окаянный земной цветок, и всё никак не найдёт. июнь 2009

КЛУБ НЕБЛАГОНАДЁЖНЫХ

«Она заходит, обрушивается на сиденье...»

Она заходит, обрушивается на сиденье: грузная, неопрятная, пахнущая табаком и почему-то лесными ягодами. Целый день я трясся в этом автобусе — уже практически в коме, и тут она: лузгает семечки, напевает, разглядывает облупившийся лак на ногтях. Чудовищно человечная, слишком живая. Я нервно пялюсь в окно, в окне мимо нас летят деревни, солнечные поля, еловые чащи: по правде сказать, довольно плохое кино. Мне становится мутно и тошно, хватаю вещи, сигналю водиле и выхожу. Она выходит за мной. Я спускаюсь с насыпи к полю. Она спускается тоже. С минуту смотрит, как над травой мотыльки снуют. сбрасывает одежду, вещи, кажется, даже кожу, как высохший кокон, ненужную чешую. Оборачивается, подмигивает, мол, взгляни-ка, идёт грациозная, плавная, как литая, расправляет крылья, пахнущие земляникой, и взлетает. Я стою, моргаю — треснувший глупый голем, выброшенный на берег кит. Она парит и в бреющем полёте над полем срывает ромашки и васильки. октябрь 2010

КЛУБ НЕБЛАГОНАДЁЖНЫХ

Свет мягок, и дверь заперта. Здесь каждый — с каким-то изъяном. Вот малый, плюющий в стаканы. Разделавший тётушку в ванной. Пустивший каймана в фонтан. Маньяки, льстецы, клептоманы: коктейль для особых гурманов, любителей слухов и тайн. Скрестивший блоху и кота. Учивший младенцев летать ночами у края карьера. Мошенники и браконьеры. Воронам и крысам под стать, внебрачные отпрыски ночи, отребье с самого дна, неплохо живущие на доходы с продажи почек. Я тоже порою... а впрочем, вам лучше об этом не знать. Мы все не в своём уме. Здесь каждый юрист и бармен владеет тайным амбаром с довольно редким товаром — от саламандр до комет. В моём сундуке кентавр, в мешке голова горгоны, в жестянке спрут; гнев и гонор в груди, на ладонях тальк. Здесь каждый — брехун и плут, мы лжём с душой, вдохновенно о вечном, о снах, о бренном — вы верите этим бредням, на том и стоит наш клуб. октябрь 2009

«Тем, которые производят шум...»

Тем, которые производят шум сотнями тысяч тонн, этим, не могущим в тишине даже предаться еде, c вросшими телефонными трубками, с неумолкающим ртом... Что, им всем так уж нужно говорить каждый день? Этим, которые двигают мебель в соседней квартире, включают динамик на полквартала, стучат по клавишам всем отделом, палят в меня децибелами, выбивают во мне дыры... Господи, ты не мог бы что-нибудь с ними сделать? Много не нужно, я знаю прайс наизусть и помню, кто здесь начальник. Пусть себе дышат, пусть ходят, моргают пусть. Я просто хочу, чтобы они замолчали. Хочу обернуть их ватой, в поролон спеленать, услышать, как сходит на нет их мышиный писк, их машинный лязг. Хочу узнать, как звенит натянутая тишина, тронуть её рукой, извлечь безупречное «ля». Я понимаю, нас миллиарды, и все — как малые дети. Я подожду, сколько надо, я, в общем-то, очень стойкий. Но ты, похоже, давно оглох. Иначе бы ты заметил, как страшно шипит трасса и верещат стройки, как причитают старухи, жужжат мухи, как в трубах журчит вода и дрель за стеной стонет. Как я стою здесь со спицей в ухе и молотком наготове. июнь 2009

ЕЩЁ РАЗ О СУМАСШЕДШИХ

Он идёт по бульвару: прохожие на него оборачиваются, дети громко хохочут, бабки ропщут: «Спаси-сохрани...» У него шаровары, огоньки в глазах и улыбка на пол-лица, на шнурке колокольчик подпрыгивает и звенит. Он идёт, кружась, пританцовывая, притопывая, каждый шаг его — па, он течёт, как шёлк, как река. Мне его не жаль. Он страшит всех, словно потоп и яд, он уродлив, как Пан, но в его голове — му зы ка. Вверх из тёплых недр выплывают густые ларго, ветреные аллегро. Как горяч и хорош дуэт: злая скрипка, сонная виолончель! Через пару дней сердобольная местная Алевтинвалерьна позвонит куда следует — и за ним приедет усталый наряд врачей. Так ему и надо. Те, что летают, всегда на прицеле у стрелка. В тот четверг я из рогатки стрелял в голубей. И к тому же, я думаю, если стоит чего-то му зы ка в голове, то уж точно не в его, а в моей. Я иду по бульвару: прохожие на меня оборачиваются, дети громко хохочут, бабки ропщут: «Спаси-сохрани...» У меня шаровары, огоньки в глазах и улыбка на пол-лица, на шнурке колокольчик подпрыгивает и звенит... ноябрь 2008