Шварц

Пантелеев Леонид

– Тьфу! Никак не могу привыкнуть к этой старой образине!..

А как он сердился на нашего не очень деликатного товарища N, который говорил ему как-то:

– Знаешь, Женя, я видел тебя вчера из окна автобуса на Невском... Проходила машина, и ты - ну совсем по-стариковски - шарахнулся от нее.

– "По-стариковски"!
– возмущался Евгений Львович, рассказывая об этом.
– Как бы ты, интересно, шарахнулся, если бы на тебя машина летела?!

И добавлял то, что всегда говорил в подобных случаях:

– Сволочь такая!

Слово "мемуары"

ему не нравилось, но так как другого названия не было (книга его не была ни романом, ни повестью, ни дневником), я назвал его новое произведение сокращенно - "ме", и он как-то постепенно принял это довольно глупое прозвище и не сердился, когда я спрашивал у него:

– Над "ме" работал сегодня? "Me" не почитаешь мне?

Со временем он так привык к этому шифру, что даже сам стал говорить:

– Сегодня с пяти утра сидел, работал над "ме"...

Не поручусь, но думаю, что я выслушал в его чтении всё (нет, пожалуй, все-таки не всё, а почти всё), что было написано им за восемь с половиной лет.

Действительно, и сейчас трудно определить жанр этой его работы. Тут были и воспоминания, и текущий дневник, и портреты знакомых ему людей ("Телефонная книга"), и просто "зарисовки" (например, великолепное описание сорокаминутной поездки в электричке из Комарова в Ленинград). Все это было как бы экспериментом, игрой пера, но все это делалось не робко, не ученически, а смело, вдохновенно, на полную мощь таланта.

Еще в первые дни, когда он читал мне о далеких днях своего майкопского детства, меня поражала его память, поражали такие наимельчайшие подробности, как оттенок травы, погода, стоявшая в тот день, о котором шел рассказ...

– Неужели ты помнишь это?
– спрашивал я.
– Неужели все это было именно так, именно со всеми этими подробностями?

– Да, именно так, именно с этими подробностями, - отвечал он.
– Когда я начинал эту работу, я дал себе слово писать только правду. Между прочим, врать и не очень интересно.

Не знаю, насколько это соответствовало истине, то есть удалось ли ему сдержать до конца свое слово. Ведь основное занятие писателя - сочинять, то есть именно врать... Впрочем, в том жанре, о котором идет речь, правдивость, достоверность действительно стоят очень дорого. Начнешь сочинять, придумывать, додумывать - и все рассыпается, разваливается.

Нет, Шварц недаром говорил, что "врать неинтересно". Одно из главных достоинств его книги - то, что в ней жизненная и так называемая художественная правда гармонично сливаются: веришь и радуешься каждому слову. И ни в одном случае твое ухо не оскорбляет фальшь.

Только в очень редких, в исключительных случаях Шварц уклоняется от взятого курса. Я имею в виду некоторые его литературные портреты. Два-три из них сделаны грубовато, однолинейно, они жестоки и несправедливы по отношению к тем, кого он писал. Я говорил ему об этом, и он соглашался:

– Да, написалось под влиянием минуты. Да, Икс совсем не такой. Я как-нибудь непременно перепишу.

И не успел, не переписал.

Огорчительно, если читатель по этим случайным

страницам в неверном свете представит себе не только тех, кого изобразил Шварц, но и самого Шварца.

* * *

Был ли он добрым? Да, несомненно, он был человек очень добрый. Но добряком (толстым добряком), каким он мог показаться не очень внимательному наблюдателю, Евгений Львович никогда не был.

Он умел сердиться (хотя умел и сдерживать себя). Умел невзлюбить и даже возненавидеть подлеца, нехорошего человека и просто человека, обидевшего его (хотя умел, когда нужно, заставить себя и простить обиду).

Но тут не обойдешься без несколько тривиальной оговорки: Евгений Львович был человек сложный.

В молодости он крепко дружил с Николаем Олейниковым. Это была неразлучная пара. Много лет в наших литературных кругах Шварц и Олейников звучало как Орест и Пилад, Ромул и Рем или Ильф и Петров...

И вот, спустя много лет после трагической гибели Олейникова, Евгений Львович читает мне свои "ме". И там встречается такая фраза:

"Мой лучший друг и закадычный враг Николай Макарович Олейников..."

Тот, кто знал Олейникова только как очень своеобразного поэта, отличного журнального редактора, каламбуриста и острослова, тот вряд ли поймет, что кроется за этим страшноватым шварцевским парадоксом. Я тоже не знаю подробностей их "дружбы-вражды", но знаю, что их отношения не были простыми и безоблачными. В Олейникове было нечто демоническое. Употребляю это немодное слово потому, что другого подыскать не мог. Тем более что это выражение самого Шварца.

* * *

Связывало нас с Евгением Львовичем, по-видимому, еще и то, что были мы с ним "прямые противоположности". Я - нелюдим, замкнутый, молчальник. Он веселый, красноречивый, общительный, из тех, кто часа не может провести в одиночестве.

Количество знакомых, с которыми он раскланивался или заговаривал на прогулке, меня иногда просто пугало. Круг его знакомств (так же как и круг интересов) был необозримо широк. Он вступал в разговор (и увлеченно поддерживал этот разговор) и с собратьями по перу, и с музыкантом, и с врачом, и с парикмахером, и с ученым-ботаником, и с официантом, и с человеком любой другой профессии. За маленьким обеденным столом в кухне голубого дома можно было встретить и моряка дальнего плавания, и актеров, и художников, и кинорежиссеров, и школьного учителя, и юного студента, и маститого академика, и патологоанатома, и священника...

Это не было "всеядностью". Это был настоящий художнический, а следовательно, и человеческий интерес к людям.

При этом надо помнить, что далеко не все, с кем Шварц был знаком, и даже не все, с кем он был на "ты", имели доступ в его дом. Может быть, он сам и пустил бы, да не пускала Екатерина Ивановна, человек сложный, нелегкий, даже трудный, но честный, прямолинейный. Я много лет знал эту женщину и не переставал удивляться, как сложно и даже причудливо сочетались в ней черты русские, московские, черкизовские с чем-то туманным, английским, диккенсовским... Впрочем, не о ней сейчас речь.