Схватка с чудовищами

Карчевский Юрий Владимирович

— Великое дело ты делаешь!

— А еще затеял возню по поводу признания меня участником войны.

— Ну и как, есть надежда, что признают?

— Пока что сам себя признаю, — усмехнулся Антон. — Комитетские формалисты, видимо, полагают, что я — самозванец.

— Это как же понимать?

— Не значусь в картотеках, и все тут!

— А как же борьба с бандформированиями и националистическим подпольем в годы войны и после нее? Ерунда какая-то! — возмутился Евгений.

— Как хочешь, так и понимай. Короче, я решил бросить сражаться

с ветряными мельницами. Как вспомню юнца, который боевые мои награды побрякушками обозвал, так убеждаюсь, что никому не нужно это признание. А сам о своем участии в войне я и без этого знаю. Что же касается так называемых льгот… Проживу и без них. Только вот перед женой, перед детьми как-то неловко себя чувствуешь. Вроде как на печке отлеживал бока, когда кругом кровь людская лилась. А средняя внучка, так та и вовсе спрашивает: «Зачем, дедуля, ты в шинели своей так много дырок наковырял? Уж лучше бы целой была».

— И после этого ты решил опустить руки?

— Но и без толку убивать время тоже не резон. Как говорится, лбом стену не прошибешь.

— Э, нет! Я с тобой не согласен. Не признать тебя участником ВОВ, значит, отказать в подвиге! И позволь, Антон, мне этим заняться. Я доведу его до конца! Ты меня знаешь.

— Но что же ты сделаешь, если не сохранились бумаги тех лет? — удивился Антон решимости друга. — В ту пору было не до учетов. А в наши дни и вовсе кое-кто перечеркивает все «Победа ли это?». А ведь она для нашего с тобой поколения была единственным путем выжить. Иначе — гибель нации, страны, государства, геноцид для народа. На десятилетия, на века!

— Людей необходимо найти, которые должны помнить тебя, твои дела. Доброе живет в памяти народной. В первую очередь — Ивана, Гришу, Людмилу. И как его… Парень, который неплохо рисовал… Сергея! Да и сам я тому свидетель. И даже в какой-то мере участник захвата Краковского, событий последней военной зимы.

— Не связывай себя хлопотами, Женя. Бес-по-лезно!

— А ведь потребуйся это мне, ты нашел бы пути, чтобы восторжествовала справедливость.

— Для другого всегда легче сделать, чем для себя.

— Так и я говорю о том же!

Друзья рассмеялись.

— А буду у Председателя Комитета, непременно замолвлю словечко и за тебя, — пообещал Евгений. — Страна должна знать своих героев!

— Ни в коем случае, Женя! Прошу тебя, как друга, — взмолился Антон. — То, что мне положено, — мое. И добыто оно должно быть тоже прямым путем, без протекции.

ЭПИЛОГ

«КТО ТЫ, ОТЕЦ?»

Февраль 1990 года выдался мягким, почти безветренным, чем-то напоминавшим Буслаеву последнюю зиму войны. Сидя в кресле, Антон Владимирович любовался тем, как синички склевывают маргарин, который он специально для них подвесил на балконе. Одновременно просматривал газеты. С третьей полосы «Вечерки» вдруг пахнуло чем-то знакомым. Он вгляделся в фотографию

мужчины, прочитал под ней: «Сергей Ананьевич Лучинин». Конечно же — он! Из небольшой заметки искусствоведа узнал, что в Манеже открывается выставка картин известного художника Лучинина — продолжателя традиций передвижников. Не откладывая в долгий ящик, отправился на вернисаж.

Среди множества полотен десятков художников отыскать работы Лучинина на составляло труда. Уже в первом отсеке зала со стены на него смотрела тщательно выписанная панорама города Поставы с куполом православной церкви и острым, устремленным в небо шпилем костела. Чуть подальше висели пейзажи легко узнаваемых мест, портреты, в которых угадывались знакомые лица, и даже ироническая зарисовка атамана Краковского с рваным ухом на переднем плане. Под нею стояло: «Ихтиозавр XX века». А это… О господи, Евгений Стародубцев с гитарой в руках. И он, Буслаев, в молодости с пистолетом на боку и гранатой за ремнем. А это он заслоняет собой Сергея, бросая гранату в поднявшихся на него бандитов.

Сергей Лучинин стоял, окруженный публикой. Торжественно-приподнятый и серьезный. Приятно улыбался, отвечая на многочисленные вопросы посетителей. Антон подумал: «Такие же, как в молодости, умные, все подмечающие глаза. Время не задубило его лицо, не изъездило морщинами, хотя и старалось это сделать».

Но вот Буслаев и Лучинин встретились взглядами. Сергей рванулся навстречу. Они обнялись.

— Превосходные картины! — единственное, что мог выговорить разволновавшийся Антон. — Посмотрел, будто снова побывал в дорогих мне местах.

— А я собирался навестить вас, товарищ лейтенант, вечером, — сказал невпопад обрадованный встречей Сергей. — Познакомить со своим сыном.

— Спасибо за память. И за то, что ты подтвердил мое участие в войне.

— Рад, если вам это помогло в жизни.

— Когда же ты успел меня нарисовать? Я вроде бы тебе и не позировал.

— По памяти, товарищ лейтенант.

— Зови меня по имени, Сережа.

Сергей взял Буслаева под руку, и они поднялись на второй этаж в кафе. Устроившись за отдельным столиком, пили фанту и вспоминали былое, говорили о живописи. Антон Владимирович заметил, что борьба в мире искусств идет не на жизнь, а на смерть, но отнюдь не между злом и добром, как в жизни. Там каждый художник состязательно доказывает на публике привлекательность результатов своего творчества.

Сергею понравилась эта идея, он был приятно поражен, что высказывает ее человек, казалось бы, далекий от искусства, тяготеющий к политике.

— Не думаете, что ваш боевой опыт чекиста пригодился бы сейчас в Закавказье, да и в других регионах страны? — неожиданно перевел он разговор в иное русло.

— В какой-то мере. Дело в том, что и бандиты ныне другие, и обстановка в государстве отличается от той, которая была в сорок пятом.

— Зато результат их деятельности — схожий: грабежи, насилие, убийства. Или я что-то недопонимаю? — сконфузился Сергей.