Схватка
Шрифт:
— Первак, спасибо тебе за помощь.
Ещё юношеские, практически гладкие щеки отрока младшей дружины покрылись краской от смущения, но голубые глаза молодого воя радостно засияли! По-доброму усмехнувшись в душе, я попросил парня:
— А теперь поспеши к Гордею, голове стрельцов наших, да передай мой наказ: срезней зря не тратить, против этих витязей бесполезно. Пусть готовят все стрелы грененые да с наконечниками-шилом, да ждут, когда мы за надолбы отступим и врага к лучникам хотя бы боком обратим... Понял, о чем я толкую?
Отрок часто закивал:
— Как не понять, воевода?! Все понял!
— Ну, а раз все понял, то беги, выполняй...
Отослав
Враг тронулся вперёд плотной колонной, выставив перед собой копья. А вот у моих младших дружинников копий нет, подавляющее большинство их конные лучники... С досадой цокнув языком, я с сильным волнением воздел глаза к небу — и тут же встретился со спокойным и по-неземному умиротворенным взглядом вытканной на стяге суздальцев Богородицы. Кажется, это тот самый образ "Знамение", явленный войску Андрея Боголюбского на стенах Новгорода... Запал же он владимирским ратникам в душу! Не отрывая взгляда от лика Божьей Матери, я одними губами, но с чувством прошептал короткую просьбу:
— Помоги нам...
Аланский вождь Дауг неотрывно смотрел на развивающийся над строем русов стяг с ликом Богородицы, а губы его безмолвно шептали, все время повторяя:
— Прости нас... Прости нас! Прости...
Словно спасаясь от жгущего душу взгляда Небесной Царицы, он невольно посмотрел на ставку темника — и алана всего аж перекосило от омерзения! Столь резким и разительным был контраст между стягом невольных врагов-единоверцев с ликом Божьей Матери — и бунчуками язычников с их конскими хвостами...
Дауг никогда не был сторонником союза с монголами — он был их врагом. Его отец пал в сече с погаными семнадцать зим назад, прикрывая собой последнего музтазхира Алании Хаса. А воины Дауга ещё летом яростно дрались на подступах к Магасу — его род сохранил верность наследникам музтазхира. Дауг думал, что не выживет, что мужчин его рода всех перебьют, прижав к горам — там аланы встали на пути татар живым щитом, прикрыв отступление беженцев в столицу... Но когда воинов вождя осталась уже жалкая горстка, всего полторы сотни, монголы предложили Даугу и последним мужам его рода жизнь в обмен на верную службу. Предложили через передших под их руку предателей...
И после всех сражений и испытаний, выпавших на его долю, смертельно уставший вождь вдруг почувствовал, что внутри его что-то сломалось. Что подточенная последними испытаниями воля уже не столь сильна — как и его готовность погибнуть за правое дело... Что они, ещё совсем недавно имевшие крепость камня, отступают перед страстной жаждой жизни! А последняя жарким пожаром вспыхнула в его душе, когда появилась вдруг возможность спастись...
И Дауг стал предателем, пытаясь оправдать свое решение стремлением спасти уцелевших воинов... Он стал одним из сотен, тысяч предателей, переметнувшихся под руку монголов после поражения — и составивших большую часть татарских тумен в походе к последнему морю.
Однако душа вождя бродила, сильно бродила. Ещё тогда, в горах родной Алании он решил, что при штурме столицы развернёт свое оружие против завоевателей. Тем более, что в городе могли укрыться и его семья, и семьи его воинов — коли родичи успели добраться до Магаса с прочими беженцами... Однако осаду горной крепости поганые быстро свернули, спешно перебросив тумены на север... Долгий, изматывающий
И вот сегодня он смотрел на горстку витязей, бросивших вызов многотысячной тьме татар. Смотрел и невольно вспоминал свой последний подвиг... Воины его рода так же крепко стояли — и умирали, не стронувшись с места...
Но что-то в душе Дауга подсказывало ему: русы не сложат оружие до самого конца. Этим нартам хватит воли и решимости выстоять и погибнуть — но не сдаться! Алан восхищался их мужеством и в сердце жестоко корил себя за собственную слабость и бесчестие...
И вот теперь, невольно встретившись глазами с ликом Богородицы, столь же ласково и одновременно с тем строго смотрящей на него с икон родных, ныне разрушенных храмов Алании, Дауг понял, как ему вернуть честь. Как искупить совершенный им грех малодушия и предательства...
— Чего стоишь на месте, трус?! Разве ты не слышал приказ темника, разве твои сородичи уже не устремились в битву?!
Посыльный-половец, также предавший свой народ, перейдя на службу к татарам и разумеющий аланский язык, подлетел к очередному вождю ясов, чьи нукеры отчего-то замедлились и не спешили к броду. Несущий слово самого темника, он был нагл и нахрапист, считая, что джагун покоренных не посмеет и слова вымолвить в ответ!
Он ошибался.
Ведь Даугу как раз и не хватало последнего толчка к действию... Свирепо усмехнувшись и впервые за много седьмиц испытав острую радость, он посмотрел прямо в глаза кипчака. И надменный взгляд того сменился на растерянный, а после — откровенно испуганный. Но уже поняв, что произойдёт, туаджи Шибана так ничего и не смог сделать с копьем алана, устремившегося к его животу!
...Сразившему татарина на глазах своих верных воинов, Даугу уже не пришлось никому ничего объяснять. Он наглядно продемонстрировал уцелевшим мужам своего рода сделанный им выбор. Теперь же ему осталось лишь позвать их за собой... Выехав вперёд, вождь с каким-то юношеским озорствов поднял коня на дыбы, пьянея от позабытого ликования, охватившего его душу — после чего зычно воскликнул:
— Воины! Господь отмерил нам чуть больше жизни, чем нашим братьям, павшим в горах родной Алании! Но теперь я вижу — Он сохранил нас ради этого мгновения! Так исполним же Его волю — и поможем единоверцам с истреблением поганых татар!!!
— Да-а-а-а!!!
Мало кто увидел гибель туаджи от руки Дауга. Мало кто понял, что разогнавшие скакунов ясы скачут к переправе не для того, чтобы вступить в бой с русами... А когда сотники монгольских лучников почуяли неладное в накатывающей на них лаве алан, все сильнее разгоняющих крепких жеребцов, было уже поздно! Ибо над бродом и татарским берегом огоушительно прогремел древний боевой клич сарматов:
— МАРГА-А-А!!!
И полторы сотни аланов врубились в ряды спешенных хабуту, неистово рубя поганых, тараня монгольских лучников жеребцами и топча их копытами, пробивая копьями насквозь...