Сибирская эпопея XVII века
Шрифт:
В Сибири со всей полностью раскрывалось одно из давно подмеченных качеств русского народа — «необыкновенная способность… уживаться с людьми». «Русский человек, — писал П. Н. Буцииский, — легко ориентируется в каждой новой местности, умеет приспособиться ко всякой природе, способен перенести всякий климат и вместе с тем умеет ужиться со всякою народностью…» [28, с. 334–335]. Причины этой уживчивости многие видят в особенностях русского национального характера. По мнению некоторых исследователей, одной из его отличительных черт являлось «отсутствие высокомерного презрения и вражды к населению колонизуемых стран» и «житейская уступчивость». Еще в дореволюционной литературе отмечалось, что «духом нетерпимости по отношению к инородцам русские переселенцы в Сибири никогда не были проникнуты», что «они смотрят на вогула, самоеда, остяка и татарина прежде всего как на человека и только с этой стороны
Способность русских «находить почву для сближения с другими народами» поражала и иностранных наблюдателей, обращавших внимание на отсутствие у русского человека «снобизма» в отношении населения колонизируемых территорий, обычно столь свойственного западноевропейским переселенцам. «Когда русский мужик с волжских равнин располагается среди финских племен или татар Оби и Енисея, они не принимают его за завоевателя, но как за единокровного брата, вернувшегося на земли отцов… В этом секрет силы России на востоке», — писал, например, француз Ланойе в 1879 г. [130, с. 151–152]. Американский сенатор Бэверидж, проехавший в 1901 г. всю Сибирь, увидел главную причину прочности позиций России на Дальнем Востоке прежде всего в том, что она присутствует там «в виде русского крестьянина», т. е. «самого русского народа», отличающегося, по словам сенатора, тем от других наций, что он не проявляет «никакого оскорбительного способа обращения с расами, с которыми превосходно уживается». (Даже у русского солдата Бэверидж подметил «свойственную всем русским» «поразительную характерность» — это способность «дружиться с народом», который «победил») [см.: 122, с. 287–288].
Историки отмечали и «отсутствие резкого социального различия между местным объясаченным населением и угнетенным русским», и отсутствие между ними «той резкой пропасти, которая отделяет сейчас человека европейской культуры от дикаря» [149, с. 428; 16, с. 78]. Для нас, однако, важны не столько причины и обстоятельства, повлиявшие на характер отношений трудового русского и аборигенного населения Сибири, сколько их следствия. Отметим в этой связи, что правящие круги России уже в XVII в. не раз выражали беспокойство по поводу тесного общения переселенцев с сибирскими «иноземцами», якобы дурно отражавшегося на нравах русских людей.
При крупных западносибирских городах издавна сложились татарские слободы, и выяснилось, что «всяких чипов жилецкие люди живут в татарских юртах… с татарами вместе… пьют и едят из одних сосудов, и детей приживают…». Царь приказал «разводить русских и татар, чтобы они вместе не пили, пе ели и не жили». Однако из воеводских отписок следовало, что и расселившиеся по уездам крестьяне постоянно ходят в гости к «иноземцам», а те посещают русские деревни, говорят по-русски и «всякому русскому обычаю навычны», указывают переселенцам на соляные ключи и руды, предупреждают о нападениях степняков и т. д. У торговых людей также были среди аборигенов «старые други и знакомцы», предоставляющие им ночлег, а также помощь в перевозке груза и в обходе «государевых застав». Татарские бедняки в XVII столетии работали «для корму» не только у богатых соплеменников, но и у русских [28, с. 332–334; 105, с. 825].
В Восточной Сибири тесные бытовые контакты наладились у переселенцев с якутами. В Якутске, например, казаки, отправляясь в поход, отдавали свой скот на содержание «подгородным» якутам и брали у них во временное пользование куяки. Известны случаи, когда русские беглецы находили убежище у якутов.
Отбившиеся по бедности от соплеменников и потерявшие скот якуты вовлекались в хозяйственную жизнь переселенцев особенно глубоко и разносторонне, часто находя у русских в работе по найму единственный выход из тяжелого экономического положения. Некоторые из аборигенов уже в XVII в, изъявляли желание креститься; став «новокрещенами», они совершенно отрывались от племенного быта и определялись в служилые люди или крестьяне, получая во всем равные с русскими права [18, т. 3, ч. 2, с. 246–247; 54, с. 346–349]. Русские деревни случалось располагались рядом с селениями «иноземцев»; со временем кое-где стали возникать даже смешанные (например, русско-вогульские, русско-тунгусские, русско-бурятские) селения и было положено начало слиянию с русскими части оказавшихся в ближайшем соседстве с ними и активно осваивавших образ их жизни аборигенов (этот процесс получил развитие в ряде районов Сибири в XVIII–XIX вв.).
В ранний период заселения Сибири довольно широкое распространение получили смешанные браки, как официальные (с крещеными «иноземками»), так и порицавшиеся церковью неофициальные (наиболее частые на первых порах). Уже в первой половине XVII столетия духовные
Местами (на Индигирке и Колыме, в Иркутском крае и Забайкалье) вследствие смешения с сибирскими народами сильно менялся внешний облик, язык, быт русских людей, а часть переселенцев даже была (в XVIII–XIX вв.) ассимилирована (главным образом якутами), причем не только из-за смешанных браков: материальная и духовная культура аборигенов также оказывала сильное влияние на образ жизни русских людей [53, с. 246; 18, т. 3, ч. 2, с. 258; 151, с. 154–155].
Очутившись в Сибири, переселенцы быстро оценили преимущества некоторых видов одежды коренных жителей, хорошо приспособленной к местным природным условиям, перенимали у «иноземцев» способы приготовления пищи, передвижения и т. п. Но такого рода заимствования не определялись одной лишь хозяйственной целесообразностью: бытовые контакты с сибирскими народами оставляли следы даже на нравах русских людей. Как отмечал еще С. В. Бахрушин, «и в области духовной культуры соседство с туземцами наложило глубокий отпечаток на русских новоселов». В частности, «достоянием русского населения Сибири» в XVII в. становятся «мрачные верования» аборигенов, «создавшиеся на почве суровой сибирской природы» и невольно захватывавшие «своей жуткой реальностью русского человека, заброшенного в далекую глушь северной тайги» (известно, например, что к услугам сибирских шаманов временами прибегали «лица, принадлежавшие к высшим разрядам служилых людей, даже к администрации») [16, с. 79–80].
При всем этом, однако, необходимо подчеркнуть, что господствующее положение в культуре русского населения Сибири XVII в. по-прежнему занимали общерусские ее элементы и что в целом во взаимодействии культур влияние русских на аборигенов было неизмеримо сильнее. Под воздействием переселенцев быстро менялся быт и характер трудовой деятельности коренных жителей. Там, где возникали русские поселения, у народов Сибири стали распространяться рубленые избы со всем комплексом хозяйственных построек, более совершенные орудия труда, одежда русского образца, новые приемы обработки животного сырья и приготовления пищи. Уже в XVIII в. наблюдатели в ряде районов отмечали, что по бытовому укладу отдельные группы аборигенов практически ничем не отличаются от обитающих по соседству русских и живут тем опрятнее и крепче, чем ближе находятся к русским селениям [133, с. 81; 103, с. 15; 58, т. 2, с. 108; 102, с. 28–65, 223].
Разумеется, не все последствия бытовых контактов с переселенцами были для сибирских народов положительными: вместе с пришельцами за Уралом появились и неизвестные ранее болезни (оспа, тиф, сифилис), аборигены, несмотря на все запретительные меры, пристрастились к водке и табаку, происходило оскудение дававших основные средства к существованию промысловых угодий. (Причем замечено, что, чем дальше от русских по уровню своего социально-экономического и культурного развития находился тот или иной народ, тем больше он страдал от воздействия отрицательных сторон колонизации) [16, с. 81; 135, с. 38–49; 136, с. 99; 47, ч. 1, с. 95]. Но не эти, в общем-то неизбежные в условиях того времени и, безусловно, крайне неблагоприятные для жизни коренных обитателей Сибири факторы определяли главное содержание колонизационного процесса на восточной окраине России, и не их следует выдвигать на первый план при анализе межэтнических контактов, а более глубокие культурно-хозяйственные процессы.
Сами аборигены раньше всего оцепили выгоду торгового обмена с переселенцами. Показательно мнение одного из иностранных наблюдателей (1680 г.), изумившегося тому, как небольшая «горсть людей овладела таким громадным пространством», и полагавшего, что это произошло не потому, что сибирские племена «были покорены военною силою, но по убеждению купцов и исключительно в надежде на выгоду в будущем от торговых отношений с московитами» [цит. по: 72, с. 19]. Основания для такого мнения, несомненно, имелись. Торговля русских с сибирскими народами прошла в XVII в. большой путь развития от эпизодического обмена путем примитивной «немой торговли», когда стороны бросали друг другу товары, не выпуская оружия из рук, до. постоянного и хорошо организованного торгового обмена.