Сибирская любовь
Шрифт:
– Спасибо, Дмитрий Михайлович, и я вас поздравляю, – торопливо, сквозь зубы, и – бежать, так быстро, как только умеют неуклюжие ноги. И чувствовать его взгляд за спиной, не насмешливый, нет – не станет он насмешничать, у него сердце доброе! – жалеющий… И потом этот взгляд будет жечь до самой ночи. А ночью опять – грешные думы и злые слезы, и до утра без сна.
А что делать? Кинуться к отцу: отсели, мол, управляющего в «Луизиану», не желаю с ним во дворе встречаться? И показать себя полной дурой! Отец еще, не дай Бог, подумает, что Митя ее чем-то обидел. Нет, нет, ни за что! Надо терпеть. Терпеть, терпеть… Шансов у нее нет, все – ясно, вот когда
Легче не становилось, и поделиться болью было не с кем. Подруги? Ну, были у нее в детстве подружки: Настя да Аннушка, старшая дочь остяка Алеши. Кукол вместе пеленали, суп им из травы да камешков варили. Теперь уж у них свои дети из пеленок выросли. Низкорослая Настя после третьих родов стала на бочонок похожа. А Анна – желтая, плосколицая, с вечной собачьей тревогой в узких глазах, полная противоположность хохотушке Варваре – младшей сестре. С Настей встречались иногда в церкви, разговаривали даже: ой, Машенька, ты ж душа ангельская, за нас, грешных, помолись! – и за мужнин локоть цепляется, а у самой лицо довольное такое, лоснится, как у сытой кошки. Надя Златовратская? Да, может быть… Из трех кузин с ней единственной чувствовала сердечную, вернее – умственную близость… Но рассказать – ей?! Спаси Христос! А кому еще? Марфе? Каденьке? Исповедаться владыке Елпидифору? Да, здесь даже он не поможет, хоть и мудрец, и святой человек. Только Божья матерь с иконы в Покровской церкви… Но молиться ей было совестно. Ведь что такое Машины боли и беды? Суета сует! Она-то, Богородица, знает, что такое – настоящее горе. А Маше нужно спасибо говорить, что ее пока миновало, и просить прощенья…
Она просила. На Крещенье почти весь день простояла в церкви. На водосвятие не пошла. Там, на Березуевских разливах, собралось все егорьевское общество вкупе с простонародьем. Перед большой полыньей возвели храм изо льда – Маша в окно видела: чудо, игрушечка! Отец Михаил важно махал кадилом. Владыка-то по слабости здоровья не присутствовал (мороз завернул крутой, крещенский!), вот он и заправлял действом, сурово требуя, чтобы все шло в соответствии с чином, не превращаясь в гульбище. Однако его суровость не помогла! Да и как без веселья, когда от воды – жидкого льда – поднимается пар, и бабы с девками в тонких рубахах, облепивших тело, а у мужчин мышцы играют под багровой кожей, и, выскочив из полыньи, надо немедленно хватить горячительного, чтобы сердце не остановилось! Из общества окунуться в Иордань – Любочка потом рассказывала – решился один Николаша Полушкин:
– Он, знаешь, такой… я как уставилась, так и оторваться не могла! Рубаху-то снял… а тело – белое, в цвет рубахи, а потом, когда в воду вошел – как вспыхнет! И вода с него – кипятком! И руками вот так себя по бокам… а руки-то сильные, ты представь, Машенька: как сожмет!.. А сам улыбается ласково-ласково… ой, Маша, я ж еле на месте устояла, чуть не кинулась к нему в ту Иордань! – воспитанная эманципированной Каденькой, уверенной, что все естественное – не позорно, Любочка хоть и смущалась, но не очень.
Петя тоже рвался погрузиться, но как подошел к полынье, поглядел на черную воду, в которой плавало ледяное крошево, так и вся охота пропала. Опалинский даже не подходил. В ответ на подначки барышень – смеялся: куда мне! И правильно, думала Маша. Крещенское таинство – вовсе не повод для пустого бахвальства, распусканья павлиньего хвоста. Николаша этого не понимает, так ведь не зря же между
Идея самой войти в Иордань впервые пришла Маше в голову на исходе дня.
Сперва – в виде несбыточной мечты: окунуться бы, смыть грехи! Такая вода, поди, все выжжет, если сразу не задохнешься – успокоишься! Снова станешь какой раньше была, простой и чистой. Сгинут эти фантазии грешные, живые до ужаса: руки… как сожмет… вода – кипятком… Маша кусала губы, задыхаясь от стыда и злости на Любочку: дура, на кого смотрела? Ведь он же был рядом! Митя!.. А потом вдруг представила, как ей будет без всего этого покойно и хорошо – и такая непереносимая тоска скрутила… И в этой тоске, глядя на гаснущий за окном яркий морозный закат, она внезапно решилась.
А что, в самом деле? От дома до разливов – недалеко идти даже ее неуклюжим шагом. Пойти по темноте, чтоб никто не видал… Аниску взять? Ох, нет, никого не надо! Этой глупости несусветной – прости, Господи! – свидетели не нужны. Да и зачем Аниска? Там мелко… В двух шагах скамейка есть, шубу положить. Хворосту с утра было – целые кучи, авось, не все пожгли, хватит на костерок. На все – полминуты, в воду и назад! И сразу станет так легко… Она все сумеет, тут и уметь-то нечего. Помоги, дева Мария, заступница…
Она едва дождалась вечера. Уже совершенно ясно было, что погружение в Иордань – именно то, единственно необходимое лекарство! Конечно, никому этого не объяснишь – особенно отцу и тетке, – потому им и знать не надо. Нет, она вовсе не склонна была к действиям очертя голову и теперь честно пыталась все взвесить, понять – права ли… Но здравый смысл отступал перед лихорадкой. Ладно, бормотала она, застегивая крючки шубы и обматывая голову шалью, – ладно, завтра исповедуюсь, приму епитимью за суетные страсти… А все равно святая вода их смоет!
Она осторожно спустилась на первый этаж черной лестницей. В доме стояла тишина. Часы в столовой важно пробили десять. Во дворе – сразу навалился мороз, обрывая дыхание. Синий снег, черное небо. А в небе – луна, так что и не темно вовсе. Скрип снега под ее валенком – внезапный и сокрушительный, как выстрел! Маша застыла, прикусив губу, в отчаянном ожидании, что вот сейчас забрешет, вылетев из конуры, Дозор, а за ним и соседские псы, и… Как же это она не рассчитала!
Но Дозор предпочел сладко спать в теплой конуре. Опознал, должно быть, по скрипу, что – свои. Она медленно-медленно сделала еще шаг, еще… Со двора – в сад, по извилистой тропинке среди сугробов, к калитке, которую едва удалось открыть. Еще во дворе она не удержалась – бросила взгляд в сторону флигеля. Окна темные. Спит, конечно. Ну, и прекрасно, пусть спит. Пусть скорее возвращается в Петербург, найдет там пару себе под стать. Ей скоро будет все равно.
Она добежала до места даже быстрее, чем надеялась, – прозрачной молодой рощицей, вдоль и поперек пересеченной тропинками. Вокруг Иордани снег тоже был весь истоптан. Ледяной храм светлел ясно, будто подсвеченный изнутри. А вода…
Маша подошла к воде и остановилась. Черная, густая, неподвижная! Да это не вода вовсе – лед. Затянуло уже. Ох, вот об этом она тоже не подумала… Маша с досадой огляделась, пытаясь найти поблизости что-нибудь – разбить лед. Ага, вот: в груде полусгоревшего хвороста – подходящая коряжина. Она облегченно перевела дыхание. На душе сделалось вдруг так славно, будто все уже получилось. И мороз вроде как отступил. Ну, сейчас мы его и вовсе прогоним, деловито прошептала она, доставая из кармана свечку и серные спички.