Сибирская Вандея

Лосьев Георгий Александрович

Встречаясь, тропинские, вьюнские, скалинские мужики жаловались на жару.

– Пекло, язви ее в погоду!.. О хлебушке сердце тоскует…

– Насчет хлебушка – зря… Сев поздний нонче был, и дед Силантий, слышь, всё дождя ворожит. А вот косить бы – в самый раз!..

– Сказывали, в Ревкоме уже делянки отводят.

– Получше, поди, коммуне?

– Дык, оно, как сказать… Власть ихняя. У хлеба не без крох…

Пятого июля по Колывани и по ближнему селу Вьюны пошли десятские. Оповещали:

завтра – сходка на площади, советская власть объявит, кому где махать литовкой.

Некоторые богатеи оказались дальновидными.

Перед сходом явился в Ревком Губин. Заявил Предтеченскому:

– Я, Андрей Николаевич, подумал-подумал и рассудил так: пес с имя, с моими лугами! Отдайте бедняцкому сословию – пущай пользуются. Коль жизнь пошла по-новому – надо кончать это занятие: друг у дружки из горла куски рвать. Пущай косят мою землицу. А я стар уже, да и платить батракам нечем… Так и объявите на сходе, Губин-де жертвует свою землицу в пользу неимущего, так сказать, пролетариату…

Предтеченский обрадовался: меньше раздоров, – но стоявший тут же председатель комячейки Ваня Новоселов сказал:

– Нам жертвователей не надо! Мы свое возьмем без жертвователей! Как решит Ревком – так тому и быть с твоей земелькой, Михаил Дементьевич, а у самого тебя нынче голосу для таких решениев нет. До свиданья, купец, кланяйся своим, не забывай наших…

Сход в Колывани начался рано и сразу стал бурным и бестолковым: орали, сучили кулаками, в иных месгах огромной площади даже тузили друг друга – было немало пьяных.

Шныряли цыгане: сказывают, коммунисты отобрали у самостоятельных мужиков сенокосы, а раз так, лошадок им продавать придется, кормить-то нечем… Цыгану пожива…

Напрасно ревкомовцы кричали сельчанам о сознательности, уверяли, что никаких решений о конфискации сенокосов у мужиков нет, что это – провокация кулаков. Страсти накалились.

Волревкомовцев стащили со стола, избили и посадили под замок в подвал.

Тут и появился на столе Губин.

Опираясь на плечо Базыльникова, стоявшего пониже, на табуретке, и истово крестившегося, Губин зычно гаркнул на всю площадь:

– Помолчите!

И махнул белоснежным платком.

– Объявляю большевистскую власть низложенной! У-ра, граждане, Христос воскресе!

Пьяный сход встретил губинские слова восторженным ревом.

Михаил Дементьевич еще два раза взмахнул белым платком, и на площадь из-за поворота вылетела на рысях полусотня. Конники выстроились перед трибуной-столом.

Командовавший отрядом председатель вьюнской Кредитки, бывший белый подполковник Комиссаров, приподнялся на стременах, крикнул:

– Поздравляю с падением большевизма! Довольно кровопийцам купаться в крестьянском горе! Хватайте своих коммунистов! В

городе уже идут бои, бьют насильников-большевиков! С нами бог!

Перед строем конников появилась повозка, с которой глядело в толпу дуло ручного пулемета.

На стол поднялся в полном облачении священник Тропинской церкви Василий Ливанов:

– Да воскреснет бог и расточатся врази его! Во имя господне – бейте супостатов-большевиков, чада любезные! Не щадите ни старого, ни малого – на челе их печать антихристова!..

Толпа ринулась к волостной милиции. Оттуда брызнули редкие выстрелы, но горстка милиционеров ничего не могла сделать. Полегли милиционеры во главе с помощником начальника Седьмого (Колыванского) отделения Новониколаевской Горуездной милиции Алексеем Ивановичем дедовских, не пожелавшим сдаться на милость бунтовавшей орды. Да и орда эта, обезумевшая от ярости и уже пролившейся крови, не думала о пленении продотрядников и милиционеров. Не стреляли: топорами рубили, крушили стальными ломами черепа особо ненавистных беспартийных активистов.

В толпе то здесь то там появлялся Иннокентий Харлампиевич Седых, и не то чтобы подговаривал к убийствам, а лишь напоминал каждому:

– Ледовских-то ить энто у тебя, Пахомушка, ведро самогона-первача наземь выплеснул и четверти-посудины – о кирпичи!

Или:

– Плачет баба-то фадеева. А когда сам Василий Абрамович у вас нетель со двора увел в мясозаготовки, небось и твоя Семеновна сколь слез пролила?…

Когда милиция была перебита, Иннокентий Харлампиевич пришел домой, покрестился на кержацкий складень и скомандовал Дашке:

– Настрадался народ-от… дичает… Не зря святые отцы рекли во время оно: мне отмщение – аз воздам сторицей. Плесни-ка, Дашутка, из заветного логушка стакашек. Опрокинуть надо за начало дела народного. Да собери на стол по-праздничному. Конец анчихристу большевицкому – миром навалились мужики! Офицерья понаехало невесть откель. Губин правду баит: барину мужицкая кровь в усладу… Поскакали отряды наши в Тропино, и в Паутово, и в Ояше дадут коммунистам жару, в Кубовой, в Вандакуровке, в Дубровино – везде наши. Ну, садись сама, наливай, кума!..

К вечеру побоище приутихло: кто-то разнес по деревням приказ – всех коммунистов свозить в Колывань.

– Судить будем вероотступников окаянных! – разъяснил мужикам Базыльников. – Так что, граждане, боле не утруждайтесь!

Коммунистов, связанных, окровавленных, везли в Колывань.

Восьмого июля десятки волостей уже были полностью в руках восставших…

– Васька, – позвал Жданова Губин, – езжай на моем тарантасе в Дубровино с вершними цыганятами, наведите там наше, мужицкое земство.