Сибиряки
Шрифт:
— Показывай, где мука, паскуда!
Губы горбоносого затряслись, как в лихорадке. Перетрусил, жался к костру и его приятель.
— Нет у нас муки… Вот все, что у вас…
— Митяй! — взревел богатырь. — Вывертывай у гадов карманы!
Но и в карманах воров не было ни муки, ни мучной пыли. Водители уже собирались бросить поиски и вести воров в лагерь, когда один из охотников вдруг наткнулся на свежий бугорок снега, вытащил из него плотный белый кулечек.
— Ух ты! — воскликнул Митька. — Тут, если по карточкам, одному месяца на два, а то
Николаев двинулся на воров.
— Не бей, Егор!.. — заорал горбоносый. — Это он брал! Он!.. Я только видел!..
Богатырь приподнял его, бьющегося в руках, толкнул вперед.
— Иди, показывай, где взяли! Оба идите!
Воры привели Николаева к его собственной машине, показали на торчавший под брезентом мешок.
— Из этого.
Весь отряд окружил их. Угрожающе потянулись десятки рук, но Рублев не допустил драки.
— Не трожь! Якутский народ их рассудит.
Единственного, убитого Митькиной бригадой глухаря сварили в общем котле. Каждый далекий звук, эхом разносившийся по тайге и сопкам, настораживал измученных людей, гнал их к опушке: не помощь ли? Но пуста, безмолвна была долина, безоблачна морозная синь. Рублев снова предложил выбор:
— Или в тайгу за зверем, или в село. До весны будем пехлом ворочать.
Водители посоветовались и решили отправить несколько человек в разведку: может, и верно близко жилье, а ни они о нем, ни сельчане о них не знают. Да и кому знать, где застиг буран колонну. Небось давно пришли бы на помощь.
Николаев отобрал Митьку, еще двоих покрепче парней и, проваливаясь по колена в снегу, повел Леной.
Шли долго. Не находя твердой опоры, ноги проваливали наст, ныли от усталости и боли. И вовсе отказывались подниматься. Искрящийся на солнце снег слепил глаза. Иней густо забелил усы, брови. Слипались ресницы. А Лена продолжала оставаться глухой к крикам выбившихся из сил людей, дразня каждым новым мыском, каждой излучиной. То и дело менялись ведущие, первыми пробивающие борозду в снежной толще. Тяжело дыша, обливаясь потом, шли все дальше вперед, оставляя позади себя глубокую узкую борозду.
На одном из привалов Митька первым заметил движущиеся прямо на них далекие точки, заорал, вспугнув птичыо стайку:
— Люди-и-и!..
Все трое вскочили на ноги, бросились к появившимся в белоснежной дали точкам, горланя и свистя, боясь, что их могут не увидать, оставить опять одних в этой глухой бескрайней долине.
— Ого-го-го-го!..
— Эге-ге-ге-ге!.. — отозвалось эхо.
Но нет, это не эхо, это кричат заметившие их люди. Николаев подхватил упавшего в снег Митьку, понес на руках, ножищами разрезая наст и горланя. И встретился, поднял первую подвернувшуюся ему колхозницу, загоготал от счастья…
Клавдия Ивановна пришла домой уже затемно. Мальчики, встретив мать, бросились с криком:
— Папа вернулся! Папочка вернулся!..
Клавдия Ивановна устало присела на стул, не разделив с детьми радость.
— Где
— А он в обком уехал, записку тебе на столе оставил, — сразу помрачнев, сказал Вовка. — А ты не рада, да?
— Я рада, Вова… но я очень устала. Дай-ка мне что-нибудь поесть. Ты ведь обещал кормить маму?
Вовка повеселел, полез в печь, задвигал заслонками.
— А у Леши мама Фая умирает…
— Что?!
— Мама Фая Лешина умирает, вот что!
Клавдия Ивановна обомлела.
— Так чему же ты радуешься, Вова?.. Господи, сколько горя на свете!
Вовка, наливая матери суп, торопился:
— Сейчас папа сказал… Он сам к ней в больницу ездил и Лешу туда отвез. А Лешу он к нам возьмет… Он нашим старшим братом у нас будет… Папа сказал, если ты согласишься… А ведь ты же согласишься, да? Согласишься?..
Но Клавдия Ивановна не ответила. Ее темные скорбные глаза бесцельно блуждали по лицам мальчиков. Только вчера убралась дома после похорон, а сегодня опять новое горе…
— Мамочка, ты почему молчишь? — полез к матери Юрик. — Возьмем Лешу?
Вовка отошел к стене, насупился, из-подо лба зло поглядел на мать. Клавдия Ивановна очнулась, притянула к себе младшего.
— Возьмем, Юрик, возьмем вашего Лешу.
К ночи вернулся и Поздняков. Вошел, не раздеваясь, спросил Клавдию Ивановну:
— Ну, что с Алексеем Танхаевым будем делать? Домой ехать боится, в машине сидит… Возьмем его к себе, Клава?
— Мы уже решили, Леша: зови сюда мальчика…
Глава двадцать восьмая
На опушке леска в полуразрушенном, полуопустевшем поселке обоз остановился. Машины сбились в кучу, запрудили дорогу, единственную в селенье улочку, лесные поляны, наполнив окрестность шумами, людским разноголосым гамом.
Червинская соскочила с кузова на красный в раннем кровяном закате влажный песок, запрыгала, поджав под себя неловко подвернувшуюся ногу.
— Товарищ гвардии капитан, к товарищу гвардии подполковнику! — Савельич стариковски подковылял, молодецки вытянулся перед скачущей на одной ноге Ольгой.
— Дайте руку, Савельич.
— Слушаюсь.
Червинская, придерживаясь о плечо Савельича, допрыгала до пенька, стащила с растянутой в щиколотке ноги сапог, смеясь и плача от боли. Савельич, продолжая стоять над Ольгой, сочувственно и осторожно напомнил:
— Товарищ гвардии подполковник просят…
— Вы что, не видите?.. Боже, какая боль!
— Так точно. Прикажете доложить?
— Скажите, потом приду. Ничего не случится.
— Слушаюсь! — И Савельич убежал.
Червинская встала, попробовала наступить на голенище лежавшего на траве сапога, застонала. Мимо пронесли на носилках тяжелораненого. Ольга не слышала, о чем кричали ей издали сестры и фельдшер, не посторонилась, даже не отвернулась, когда мимо прошел грузовик, обдав ее брызгами грязи, и, машинально стерев с лица желтые капли, осталась сидеть на пне.